Виктор Мануйлов - Черное перо серой вороны

Нескин отпил пару глотков кофе, проворчал:

– Сеня, ты и взаправду куда-то собираешься?

– Ты что, Арончик, с луны свалился? Забыл, с чего у нас вчера начался день? А дело-то стоит. И я не знаю, почему именно. Может, мой пес Щупляков в этом деле ни хрена не смыслит. Допускаю. Хотя и работал в КГБ какое-то время. Но не следователем, а хвостом: таскался за дессидентами и шпионами. А это, как говорят у вас в Одессе, две большие разницы. Нельзя исключить и того, что он ведет двойную игру. Эти бывшие кагэбэшники – народ темный. Генералы пошли служить сторожевыми псами к олигархам, а всякая вшивота мечется между теми и этими. Он мне давно не нравится, этот Щупляков, хотя охрану на комбинате поставил хорошо – не придерешься. Но я нутром чувствую – чужой человек. Надо ехать. И немедля.

– Послушай, Сеня, старого жида, – начал Нескин проникновенным голосом. – Вчера ты, надо прямо сказать, на генеральском юбилее малость вышел из ряда вон. Даже твой верный мэр – и тот не стал тебя удерживать. Ты, Сеня, не учитываешь, что они действительно считают тебя вором – и никем больше. А себя чуть ли не высшим светом. Хотя бы районного масштаба. А ты, Сеня, по их понятиям, разумеется, не тянешь даже на район. Они тебя терпят. Но до поры до времени. Потому что уже забыли, из какой грязи вылезли их отцы и деды. Да и они сами. Им хочется спокойно пользоваться наворованным. Ездить за границу, отдыхать на Гаваях, иметь виллу где-нибудь в Ницце, учить детей в Кембридже, зубы вставлять в Лейпциге, геморрой лечить в Карловых Варах. Если там, конечно, его лечат. Да, они такие же воры, как и всякие другие, но свое воровство за воровство не считают. Они слишком долго чесали затылки, когда более продвинутые люди хапали самые лакомые куски. Теперь они пытаются наверстать упущенное, то есть, как они считают, взять то, что им полагается по праву дележа. И очень не любят, когда воришки вытаскивают из их кармана кошелек, или из их квартиры золотишко и бриллианты. Ко всему прочему, они по горло сыты революциями и контрреволюциями. Это, Сеня, внуки и правнуки Обломова. Им давно хочется на диван, чтобы спину чесала молодая деваха, а перед мордой мелькал экран телевизора. Если они и терпят тебя, то лишь потому, что ты даешь им на карманные расходы. Они ждут, что ты тихо замнешь это дело. Будто его и не было. Им совсем ни к чему, чтобы об их паршивом городишке судачили по московским телеканалам и в московских газетах. Должен тебе напомнить, Сева, что самое страшное оружие в руках тех, против кого выступает всякая люмпенизированная мразь, – не замечать ее выступлений. Когда человек орет, а его никто не слышит, он или сходит с ума, или вешается. От безысходности. Посиди, Сева, дома. У тебя славная жена. У тебя славные дети. Давай устроим рыбалку или что-то еще. А дело там пусть идет своим чередом. Пусть там поработают твои шестерки. Ты думаешь, что те, кто выступил против тебя, сейчас не дрожат за свои шкуры? Дрожат, Сева. Еще как дрожат. И чем дальше будет тянуться эта неизвестность, тем сильнее будут дрожать. И где-то на чем-то эта дрожь отзовется. Потому что им нужен результат. А его нет. Вот тогда ты и примешь решение. Тихо, без всякого шума, но такое, что все сразу же заткнутся.

Нескин замолчал, поглядывая на Осевкина. Тот сидел, обхватив колени руками, раскачиваясь взад-вперед. Раскачивался и молчал. При этом ни одна мысль не отражалась на его неподвижном лице и, скорее всего, не проскальзывала в его не слишком изощренном мозгу. Он сидел, раскачивался и, как казалось Нескину, вслушивался в самого себя. Но трудно было даже предположить, что он мог там услышать.

А между тем внутри Осевкина продолжало расти непонятное ему напряжение, какое возникает у хищника при виде куска мяса, невесть откуда взявшегося, и в то же время пугает едва уловимый чужой запах, раздражающий в носу чувствительные рецепторы, не позволяя к этому куску притрагиваться. Кусок мяса манил своим аппетитным видом, чужие запахи настораживали. И нужно было на что-то решаться. Возможно, Нескин прав. Он помнил его по их еще студенческим годам, помнил его способность все учесть и разложить по полочкам, свое преклонение перед его логикой и свое упрямое желание сделать по-своему, наперекор всему, которое в конце концов прогибалось под напором доводов старшего товарища. Сам Осевкин копать так глубоко не умел. И не только потому, что был молод, а потому что вырос совсем в других условиях, где такой расчетливости не было места.

Через какое-то время Осевкин перестал качаться, посмотрел на Нескина своими неподвижными глазами, в которых зрачки как бы растворились в зеленоватых глазных яблоках, процедил сквозь зубы:

– Я привык действовать на опережение, Арончик. И пока бог был на моей стороне. Но на этот раз я, пожалуй, послушаюсь твоего совета. Только учти: если я проиграю, то еще больше проиграешь ты.

– Это как же тебя понимать? – насторожился Нескин.

– А вот как хочешь, так и понимай. И отсюда ты никуда не уедешь, пока вся эта катавасия не закончится. Такое мое окончательное решение.

– Но я к тебе, Сева, не в гости приехал, а по делам службы. У меня есть и другие люди, работу которых я должен проверить. Если ты будешь давить и на меня, то это для нас обоих плохо кончится.

– Я на тебя, Арончик, не давлю. Ты только что предложил мне вариант. Я его принял, так до конца и не уяснив, какая мне от него польза. Ты уедешь, а я, значит, расхлебывай эту кашу по твоему варианту, без твоей помощи и совета. Не кажется ли тебе, что это не по-товарищески? Или ты выходишь из доли?

– Хорошо, – откликнулся Нескин после непродолжительного раздумья. – Я остаюсь. Но не более чем на три дня. Учти, с меня ведь тоже спрашивают, я должен буду отчитаться перед братьями за каждый день.

– А ты позвони им и скажи, что обстоятельства требуют твоего присутствия. На всякий случай проверишь, доверяют они тебе или нет.

– Они никому не доверяют – тут и проверять нечего. Они даже друг другу не доверяют. Но позвонить я, конечно, позвоню.

И Нескин стал набирать на мобильнике номер. На экране появилась надпись на английском языке, предлагающая оставить сообщение. Нескин долго тыкал пальцем в экран, даже вспотел от усердия. Закончив передачу, некоторое время пялился в светящийся прямоугольник, затем со вздохом сложил аппарат и убрал в карман.

– Ну и что? – спросил Осевкин.

– Ответ будет позже, – произнес Нескин. И пояснил: – Там еще ночь, все спят, не будем торопить время.

В дверь обсерватории робко постучали.

– Кто там? – спросил Осевкин.

Дверь приоткрылась, в образовавшуюся щель заглянула жена Осевкина Наталья и, едва переступив порог, замерла в нерешительности.

– Что тебе? – спросил Осевкин, глядя на жену такими глазами, будто перед ним стоит самый лютый его враг.