Михаил Соболев - Маята (сборник)

"Наталия Семеновна Рыжова, Волгоградская область, с. Ерзовка".

Вина за смерть дядюшки меня не отпускала: навещал бы чаще, может, и справились мы вдвоем с его хандрой. Решил я съездить на Гражданку, расспросить старушку-соседку. В квартиру Сергея Ивановича уже въехали чужие люди. Тетя Маруся, узнав меня, прослезилась. Посидели, помянули усопшего, и за чаем бабушка рассказала, что Сережа, как я и предполагал, в начале сентября 199… года дней на пять куда-то уезжал.

Перед увольнением меня обязали отгулять неиспользованный отпуск, с новой работой еще пока все было зыбко, и надумал я пока суд да дело съездить на Волгу.

"Неприкасаемую" звали Наташей. Двадцатисемилетняя девушка преподавала в районной школе, учила детишек физике и математике.

Наташа окончила школу с золотой медалью, учителя прочили ей блестящее будущее.

Не сложилось.

Наталия с отличием окончила Волгоградский пединститут и получила предложение остаться на кафедре, но вынуждена была вернуться домой, в захолустье. Тяжело заболела мама. Инсульт – болезнь пожилых. Женщина потеряла возможность самостоятельно передвигаться. Требовался постоянный уход. Близких и родных кроме Наташи никого не было. Денег не хватало – копеечная зарплата учительницы и пенсия матери целиком уходили на лекарства, памперсы и продукты.

Скорее всего, чтобы не сойти с ума, девушка придумала сказку!..

В школе по правительственной программе получили компьютеры и подключили Интернет. Девушка зарегистрировалась на одном из многочисленных серверов и по вечерам, погружаясь в Сеть, забывалась.

Это помогало ей жить.

Почему "Неприкасаемая"?

Некрасивая, бедная и хронически больная девушка имела на руках маму-инвалида. Мужчины, пожелавшего связать свою судьбу с Наташей, не нашлось. Парень, с которым она встречалась в институте, в Ерзовку с ней ехать отказался.

У девушки было слабое сердце, денег на лечение не было, и она, превозмогая недуг, шесть лет дожидалась квоты на бесплатную операцию и ухаживала за мамой. Перестилать постель, переворачивать вдруг ставшее таким тяжелым тело и массировать одеревеневшие руки и ноги больной женщины приходилось одной.

Когда подошло время ложиться в областную кардиохирургию, сил у Наташи уже не осталось. Девушка скончалась на операционном столе. Хроническое заболевание, нужда и безысходность свели ее в могилу.

Через два дня после смерти Наталии умерла мама. Сердцем почуяла беду. Соседи рассказывали: мычала, Наташу звала, никак не могли успокоить.

Похоронили мать и дочь рядышком на сельском кладбище близ Ерзовки. Среди березок.

Ну вот, кажется, и все.

Работу я нашел, жена вернулась. В общем, у меня – порядок. Хочу в ближайший выходной день съездить в Петербургский крематорий. Надеюсь, вспомню, где замурована урна с прахом любимого дядюшки. Помолчу, о жизни подумаю. Нигде так хорошо не думается о жизни, как на погосте…

Нас было четверо: Гоша, Лева, Яша и я, Малай, сокращенное от "турмалай", что мы тогда почему-то переводили не как "финн", а – "штатский парень". Четверо неразлучных ленинградских пацанов с одного двора.

Гоша – Игорь Дамогаров – жил со мной в одном подъезде. Мы родились с ним в один день и с тех пор, как познакомились карапузами, так и не расставались всю юность, до самой армии.

Левой мы прозвали Лешку Сиверцева в честь Левы Задова из фильма "Хождение по мукам", на утренние сеансы которого мы бегали, срываясь с уроков. Уж очень Лешке полюбилась выражение: "Спрячь зубы – вырву!" Он повторял эту фразу всегда, при "заводке", стоило противнику улыбнуться.

И наконец, Яша Ямпольский – сутулый, тощий, кучерявый очкарик из очень обеспеченной еврейской семьи, непонятно почему примкнувший к нашей дворовой компании.

Яша болезненно ненавидел своих соплеменников. Он при нас называл своего отца евреем, запрещал матери, милейшей Ревекке Ефимовне, посещать школу, даже ходить на родительские собрания; постоянно третировал немногочисленных еврейских ребятишек, учившихся в младших классах. Способный, быстро все схватывающий на лету Яков учился на "три с минусом" и с трудом переходил из класса в класс из-за проблем с поведением. Он, например, отказывался носить пионерский галстук, что в то время считалось большим проступком.

Яша больше всего на свете любил машины, разбирался в их марках, технических характеристиках и наколол на тыльной стороне левой ладони изображение рулевого колеса легковушки. Он очень гордился татуировкой и всегда выставлял руку напоказ.

Яков ходил с нами на танцы, где просиживал весь вечер в углу, ревниво следя за тем, как мы знакомились с девчонками. Стоял на атасе, пока мы взбирались на третий этаж женской общаги. Курил, смачно "чвыкая" слюной через выбитый передний зуб. Пил из горлышка портвейн "три семерки" на детской площадке под грибочком. Лихо проигрывал всю наличность в "буру", а деньги у Яши в отличие от нас, детей слесарей и крановщиц, водились, и немалые – родители баловали непутевого отпрыска. Вялый, заторможенный, худой и физически слабый, он, не моргнув глазом, лез в драку, за что был часто бит.

А однажды на Большеохтинском мосту, как раз посередине, сошлись две, закипающие от куража шоблы: "охтинские" – в вывернутых наизнанку пиджаках и "смольнинские" – в развернутых козырьками назад кепках. В то время как растерянные постовые милиционеры стояли с бледными лицами, прижавшись к перилам и отводя глаза от ухмыляющихся лиц малолеток, именно Яша Ямпольский первым вышел вперед. Он, небрежно плюнув под ноги растерявшимся от такой наглости подросткам, бросил им в лица свое неизменное: "А х..ли!".

На мгновение воцарилась тишина – на одно мгновение Яша был возведен на пьедестал и тут же свергнут с него прямым ударом в челюсть…

Иногда, желая посмотреть "с кем дружит мальчик?" и соблюсти приличия, Ревекка Ефимовна приглашала всю нашу "расклешенную", длинноволосую, громкоголосую и пропахшую дешевым табаком компанию домой, "на чай". Сейчас, через сорок пять лет, я со стыдом вспоминаю глаза женщины, смотревшие на наши немытые перед едой руки – со сбитыми костяшками, грязными обкусанными ногтями, сорванными заусеницами.

Короче говоря, Яша был для нас своим парнем, и в тоже время позором и кошмаром добропорядочной еврейской семьи.

В шестьдесят девятом судьба разбросала нашу компанию в разные стороны, и мы потеряли друг друга из вида.

И вот, в день моего шестидесятилетия, когда прямо из-за праздничного стола меня поднял требовательный звонок "межгорода", я услышал в телефонной трубке:

– Михаил Андреевич Буров?.. Вы будете говорить с Израилем?

Когда я промычал что-то похожее на согласие, вслед за переливчатым звонком сквозь помехи пробился чуть надтреснутый голос: