Михаил Соболев - Маята (сборник)

И все бы ничего. На фабрике трудились, в основном, женщины. А женщины, они как?! Крику то от них много, а на каждой – семья: дети, родители престарелые, муж-пьяница с почты до дому пособие по безработице донести не может. Какая, к черту, политика, справедливость, место бы свое не потерять, хлеба кусок! На все работницы согласятся, не впервой Алисе ломать бабью волю через колено. Но надо с умом все провернуть, с оглядкой, как всю жизнь учили: думать одно, говорить другое, а делать так, как сверху велят.

А неуправляемый Гриша взялся баламутить работниц. Незаконно, дескать, неправильно. Несправедливо! А тут еще и отчетно-выборная профсоюзная конференция на носу, подписание коллективного договора. То-се. И не пьет ведь, сукин сын, последнее время. Не зацепить его, подлеца неблагодарного, никак… И спланировала тогда Шахиня гениальную многоходовую комбинацию. Надо выбить горлопана из "седла", пусть он подергается, пусть почувствует, кто в доме хозяин. Глядишь, и "поскользнется", а там уже – дело техники.

Мужу на ушко помурлыкала, пощекотала ресничками, а тот возмущается:

– У меня на его повесть – три положительных отзыва в редакционном портфеле. Что мне прикажешь делать? Это тебе не бабами-ткачихами командовать. Редакторы сделают, как велю, но разговоры пойдут. На каждый роток не накинешь платок. А оно мне надо?

– Ну, папик!.. – Алиса мягко, как кошка, обвила ласковыми руками налитую кровью шею супруга, заглянула в глаза. Умела, когда надо, быть ласковой. – Неужели ты не можешь "зарубить" эти мемуары Дядюхина?

– Какие же это мемуары, Лисонька? – супруг-редактор обнял жену. – В мемуарах автор себя возвеличивает, возносит на пьедестал. А герой-рассказчик Дядюхина наоборот старается быть незаметным.

– Все равно, – надула губки Алиса. – Зачем нужна такая проза, которая не зовет за собой?! Герой не одержал ни одной победы, никого не спас. Обломовщина какая-то, честное слово.

– Ох! Поверь, Алисонька, бывшему партноменклатурщику, как сейчас нас называют, о Штольцах интересно читать дома, в тепле, лежа на своем диване, а когда они подписывают тебе приговор, глубокомысленно заявляя: "Лес рубят – щепки летят!", интерес как-то сразу к ним пропадает. По мне, так лучше Илья Ильич Обломов. Тот хотя бы, переустраивать общество не начнет, шагая по трупам… Ладно, будь по-твоему, – редактор заглянул в глаза жене и ободряюще улыбнулся металлокерамикой. – Вот что, Алиса, пусть твой Аристарх напишет мне отрицательный отзыв на повесть. А я еще организую парочку. Три – за, три – против, нормально. Выступлю на редакционном совете, предложу отложить публикацию на год. А уже там видно будет.

Супруг "клюнул" в тугую все еще Алисину щечку слюнявыми губами, обдав ее кислым старческим дыханием. Алиса, борясь с отвращением, захлопала в ладоши.

– Папик, милый!

– Разве я могу в чем-нибудь отказать своей Лисоньке.

– Чмок, чмок, чмок, – повисла у него на шее жена, подогнув ноги.

– Тише ты, стрекоза, уронишь!

Довольный супруг посмотрел на часы.

– Я побежал.

По окончании утренней планерки Алиса Сатратовна попросила Снегирева задержаться. Ему отчего-то вспомнилось пресловутое:

"А вас, Штирлиц, я попрошу… остаться".

Директриса открыла форточку – шторы всколыхнулись – и долго ходила по кабинету: шесть шагов – туда, шесть – обратно, приглушенно постукивая каблучками по расстеленной вдоль всего кабинета ковровой дорожке. Статная, в строгом черном платье, тяжелая прическа оттягивала высоко поднятую голову назад, на щеках директрисы от волнения проступил румянец, глаза блестели. Аристарх не без удовольствия смотрел на женщину.

" А она еще хоть куда!"

– Арист, ты понимаешь, что происходит? – Алиса остановилась. – Мне твой протеже, Гриша, как вы его все называете, оставил у секретаря для ознакомления протокол заседания, так называемого стачечного комитета. – Она раздраженно пихнула по полированной столешнице лист бумаги. Длинный, ухоженный ноготь скользнул, и женщина недовольно прикусила карминовую губу. – Он предупреждает о предзабастовочной ситуации на фабрике. Скоро нас с тобой, Арист, вывезут на тачке с мусором за ворота, как в 1905 году. Тебе есть что сказать?

– Неужели все так серьезно, Лисонька?

– Это ты меня спрашиваешь? Ты, кадровик, спрашиваешь директора о кадровой ситуации на фабрике? Ты, мои глаза и уши? Ты, который был обязан заранее сделать все, чтобы подобное положение вещей не смогло бы возникнуть даже в принципе?

Директриса взволновано заходила по кабинету: шесть шагов – туда, шесть – обратно…

– Почему я, слабая женщина, должна тянуть этот проклятый воз одна? – голос Алисы, обычно грудной, утратил свою мелодичность, в нем стали проступать истеричные визгливые нотки. – Кто уговаривал меня год тому назад в этом самом кабинете взять на работу твоего опустившегося протеже? – директриса умело акцентировала "твоего" и "протеже". – Кто умолял меня похлопотать за его вонючую рукопись перед мужем, святым человеком? – платочек, выпорхнув из рукава, аккуратно промокнул накрашенные глаза женщины.

Каждое Алисино "кто" сопровождалось таким энергичным ударением, что Аристарх невольно вжимал голову в плечи. Сидя в низком кресле, он будто бы уменьшился в росте. Алиса же, невысокая от природы, надвигаясь на него, наоборот становилась все выше и выше. Голос ее креп, она то останавливалась, то быстро вышагивала вдоль стола заседаний: шесть – туда, шесть – обратно. Аристарху приходилось все время изворачиваться в кресле, чтобы не оказаться к директрисе спиной; шея устала, глаза закрывались, силуэт Алисы расплывался. Ее голос звучал уже где-то там, наверху, отдаляясь, замирая, и вдруг вновь усиливался, заполнял все пространство кабинета, как гром небесный. Чувствуя, что сейчас ему станет плохо, Аристарх как-то боком, неудобно, вывалился из одуряюще пахнущего кожей кресла, качнувшись, шагнул вперед, раскинул руки и поймал-таки женщину.

– Ну что ты, моя хорошая! – длиннопалые, поросшие золотистым пушком руки Аристарха гладили скользкий шелк платья, глаза непроизвольно косились на дверь приемной. Тело женщины мелко вздрагивало, полночи просидевший за письменным столом Аристарх приходил в себя. – Лиса, мы обязательно что-нибудь придумаем.

– Почему все время я одна? Почему?!

Директриса, отстранившись от любовника, достала пудреницу и носовой платок, отошла к окну.

– Георгий не сможет в этом году издать сразу и твой роман, и повесть Дядюхина. Что-то одно. Ему подсунули блатную рукопись, оттуда, – она, не поворачиваясь, подняла голову к потолку. Голос Алисы звучал невнятно (похоже, она подкрашивала губы), но интонации стали совсем жесткими. Спиной к Аристарху стояла не всхлипывающая минуту назад слабая женщина, а волевая, уверенная в себе мать-командирша. Резкий поворот, и глаза – в глаза, в упор. Холодные, серые с прищуром, – в растерянные и недоумевающие. И – жестко с металлом в голосе: