Дмитрий Лабзин - Осколки фарфорового самурая

Ещё одной новостью, поднявшей в зале волну тихого возмущения, характерного для испытывающих страх перед расстрелом заложников, стало сообщение о неудачных переговорах между властями и террористами, в ходе которых ни одна из сторон не хотела идти на компромисс. Особенно поражало чрезмерное спокойствие наших захватчиков, посредством которого они давали понять, что эта операция для них – билет в один конец. Для наглядности они провели безумную по своей чудовищности акцию устрашения – схватили нескольких сотрудников театра и зрителей, что были ближе к сцене, затащили их на третий этаж и выбросили из окна на площадь перед театром. Вдогонку беглецам поневоле была отправлена пара гранат. Пути назад больше не было – штурм должен был начаться с минуты на минуту.

Медленно, словно двигаясь по маршруту, на площадь въехал трамвай и остановился максимально близко к театру. «Видимо, военные хотят проверить, насколько серьёзно настроены террористы», – не унималась новая звезда телеэкрана. Поток слов всё ещё продолжался, но их уже не слышал никто – происходящее на экране действо полностью захватило внимание аудитории. Это, скорее, напоминало сцену из дешёвого голливудского боевика. По двум улицам, перекрытым трамваем, к театру направились две БМП, за ними и вдоль домов перемещались бойцы спецназа. Боевики отреагировали мгновенно. Три ракеты земля-земля превратили технику в огненные шары: БМП перевернулись на бок, салон трамвая, словно вторая ступень ракеты, отстыковался от платформы с колёсами и взмыл в воздух. Шквал огня обрушился с обеих сторон. Что-то пролетело в сторону театра, и через мгновение в фойе второго этажа раздался взрыв, на нас посыпалась штукатурка. Чешская люстра дрожала, как студень, осыпая зрителей хрустальными каплями. Началась паника. Люди падали на пол, закрывали головы руками, заползали под свои кресла. Я же сидел прямо, словно не понимая, что вокруг меня рушится мир. На телевизионной картинке можно было рассмотреть практически всю парковку, и моего автомобиля там не было. Боль от очередной утраты сменилась болью физической – мои соседки вцепились мне в руки с такой силой, что я едва не закричал. Их глаза выражали ужас, они искали защиты, и я не мог их подвести в такую минуту. К тому же она застрахована.

Неожиданно стрельба прекратилась. Обрушившаяся тишина повергала в состояние шока. Теперь каждому предстояло определить для себя, жив он или уже нет. Через минуту зал зашевелился, сначала робко, потом всё уверенней. Люди радовались простой возможности сесть на свои места, посмотреть на своих соседей, ведь теперь у них никого не было ближе. Думаю, каждый из нас был готов просидеть на своём кресле сколь угодно долго и вынести любые трудности, цепляясь даже за самый крохотный шанс ещё ненадолго задержаться среди живых.

А прямо передо мной в течение пары волшебных минут при помощи одних только глаз происходило самое совершенное объяснение в любви. Заложники уже заняли свои места, а девушки так и остались сидеть на коленях на манер буддийских монахов. В это мгновение им открылось что-то новое, они проникли друг другу в душу, стали единым целым, и было понятно, что уже никто и ничто не сможет помешать их счастью. Когда самый главный в их жизни разговор, который всегда происходит без слов, был окончен и они выяснили для себя всё раз и навсегда, взаимное притяжение сделало своё дело – их полуоткрытые губы встретились в самом нежном и естественном поцелуе, какой мне только доводилось видеть. В нём не было фальши или обыденности, это был лучший способ попросить прощения перед физической смертью и неким залогом того, что их души так и останутся неразлучны. Словно через проводник, сквозь меня проходили электрические разряды чужих чувств, эмоций, ощущений. Их неожиданно крепкие ладони то сжимались сильней, то нежно поглаживали мои запястья, в такт прокатывавшимся волнам наслаждения. Грубый окрик ворвался в наш замкнутый сказочный мир, напомнив о насилии, грязи и страхе, которые нас окружали и которые мы старались не замечать с таким невероятным упорством.

Экзальтированный репортёр продолжал вещать на многомиллионную аудиторию абсолютную бессмыслицу о зашедших в тупик переговорах. Если стрельба была переговорами, то ясно, в чём причина. Все уже поняли, что после такой проверки масштабного штурма не избежать и количество жертв никого не пугает, ведь статистика – дело поправимое. Наверняка и террористы пришли к такому же умозаключению, и на середине очередной нелепой фразы бедный репортёр странно дёрнулся, а его мозг залепил объектив телекамеры. Миленькая телеведущая на мгновение перестала кивать и начала падать в обморок. По залу раздались крики одобрения и редкие аплодисменты от коллег снайпера. Картинка сменилась заставкой с часами.

Напряжение достигло крайней точки, и не всем повезло справиться с обрушившимся грузом неизбежного. Мой давешний сосед с большими губами прошёл точку невозвращения. Его причитания стали чётко слышны в погрузившемся в гробовое молчание зале. Он вскочил и неуклюже побежал по боковому проходу партера, почти прорвавшись к заветному выходу, но автоматная очередь неумолимо свела КПД от его усилий к нулю. Только теперь я узнал в нём Любима Мартыновича.

Честность всегда была наивысшей ценностью в нашей семье, некой абсолютной, непререкаемой истиной. По-настоящему я расстроил своих родителей лишь однажды, когда на похмельном автопилоте соврал о банальных подростковых вещах.

Алкоголь, сигареты и непонятные женщины воспринимались моими родителями как вполне обыденные атрибуты взросления неугомонного юноши. Но когда я впервые завалился домой пьяный и пропахший сигаретным дымом, они были слегка ошарашены от такой наглости шестнадцатилетнего подростка. Утро встретило меня невыносимо звенящей тишиной, навсегда отучив закусывать любимый коктейль Бонда манго – такой головной боли я больше не испытывал никогда. Яркий солнечный свет заливал всё вокруг, но глаза не могли вынести его жизнерадостности и наотрез отказались открываться. Я на ощупь добрался до аптечки на кухне, нашарил в ней цитрамон и заглотил две таблетки. Нарочито громко поставленная на стол кружка выдала присутствие в комнате второго лица, заставив схватиться за голову в бесполезной попытке не дать ей расколоться как ореховой скорлупе. Я медленно повернулся на звук. За столом сидела мама и пила чай с недавно сваренным клубничным вареньем. Аналитические центры моего мозга были совершенно недееспособны, и я не смог определить, что эта ситуация её скорее забавляет, нежели вызывает типичное родительское беспокойство. Её намеренно громогласное: «Доброе утро, сынок!» – едва не разорвало мои барабанные перепонки, а в беззаботно брошенной фразе: «Клёвый прикид», – я не смог уловить неприкрытой иронии. Стоит отметить, что вид у меня был как с пособия о вреде подросткового алкоголизма. Я заснул, если отключение организма можно назвать сном, прямо в одежде, а потому она была крайне измята. Пуговицы на молочного цвета рубашке были застёгнуты как попало, а двух верхних не было вовсе. Вдобавок от нагрудного кармана вниз расползлось бурое пятно от раздавленных в нём коктейльных вишен. Льняные штаны представляли собой жалкое зрелище и больше походили на транспорт для семян репейника. Носок с левой ноги ночью попытался бежать, но застрял на полпути и теперь безвольно распластался на кафельном полу. Его правый собрат оказался проворней и обрёл заслуженную свободу, волшебным образом миновав обувные охранные сооружения.