Дмитрий Лабзин - Осколки фарфорового самурая

– Что у тебя в правом кармане?

Я медленно выложил на стол измятую пачку тонких сигарет.

– Это не моё, – вырвалось у меня изо рта, и, несмотря на неработающий мозг, я тут же понял, что допустил ошибку.

Я поднял глаза и встретился с самым тяжёлым взглядом, который мне когда-либо доводилось испытывать на себе. Искать оправдание было бесполезно, и, чтобы не усугубить ситуацию, я вышел из кухни.

Это стало походить на сцену из стандартной мелодрамы. Всего за полчаса бесконечно ясное небо затянуло тучами, и зарядил препротивнейший мелкий дождь. Я сидел на веранде и наблюдал за тем, как дождевые капли играли в чехарду на листьях виноградной лозы, оставляя после себя ярко-зелёные бороздки на пыльной игровой площадке. Головная боль ушла, заботливо оставив после себя шум, как арьергард своего неминуемого отступления. На веранду вышел отец, одетый в свой привычный летний домашний костюм – оранжевые шорты и почти шоколадный загар. Старая школа не помнит рамок приличий, они для неё слишком стары. Он закурил. Запах зажжённой им сигареты больно ударил по моим внутренностям, заставив их танцевать румбу. Пытаясь предотвратить неизбежное, я выскочил под дождь в поисках освежающей прохлады, но переоценил свои весьма скромные посталкогольные возможности, не смог вовремя остановиться и через какие-то мгновения лежал в пяти метрах от веранды в луже под кустом сирени. Прокатилась первая волна очищения. В соответствии с семейной традицией предстояло пережить ещё три. Я стоял на четвереньках, тело била мелкая дрожь. Подошёл отец и заботливо протянул мне бутылку минеральной воды, после чего спокойно удалился, оставив меня один на один с заслуженным страданием. Прошло около получаса, пока я покончил с отвратительнейшей процедурой промывки желудка и смог принять вертикальное положение. Дождь усилился практически до ливня. Я жадно вдыхал в себя влажный воздух свободы от остатков алкоголя внутри моего измождённого организма. Наверное, именно так должен был ощущать себя Энди Дюфрейн в момент, когда он впервые за двадцать пять лет оказался по ту сторону тюремной стены. Подобно герою Тима Роббинса, я стал снимать с себя рубашку, пусть и не настолько грязную, как у него, подставляя своё тело очистительной прохладе, падавшей на меня с неба. Всё же моё тело настойчиво требовало более привычных водных процедур, и я аккуратными широкими шагами проскочил в ванную комнату, оставив после себя на паркете редкие отпечатки испачканных землёй ступней. Душ подарил мне приятное ощущение скрипящей от чистоты кожи и лёгкое головокружение от сильной влажности и духоты – обожаю мыться в горячей воде, чтобы пар густым туманом обволакивал всё вокруг. Не лучшая идея в моём похмельном состоянии. Пока я с маниакальной тщательностью вытирался, стараясь вычеркнуть из своей жизни отвратительное утро и его последствия, заодно обдумывал план примирения с родителями.

Я зашёл на кухню, налил себе чай, осторожно отхлебнул из чашки, поставил её на стол и сел напротив мамы. Всё это время она продолжала вязать свитер в ожидании, пока доварится вторая партия варенья, и ни один мускул не дрогнул на её красивом и очень строгом лице. Тянуть дальше не было смысла.

– Мам, прости меня. Не знаю, что на меня нашло. Это было глупо.

Последовавшая пауза подавила меня окончательно.

– Хочешь, я съем их?

И тут на её губах заиграла улыбка, а в глазах засветился огонёк озорства, благодаря стараниям отца не затухший за годы супружества, – редкое достижение для семейных пар с почти двадцати летним стажем.

– Съешь. Разрешаю запивать, – такой вызов нельзя не принять.

Для начала я попробовал одну сигарету на вкус. Отвратительная горечь табака с вишнёвой отдушкой и папиросной бумаги обволокла ротовую полость. Фильтр я откусил, положил на блюдце и незамедлительно получил приказ съедать всё целиком. Оставалось ещё восемнадцать сигарет, которые я поделил поровну и проглотил в два приёма, практически не жуя и жадно запивая горячим чаем. Табачная стружка, словно заварка, прилипала к нёбу, гортани, стенкам пищевода, вызывая рвотные позывы. Прошло не больше минуты, как я выбежал из столовой в сторону ванной комнаты, зажав рот ладонью. Не помню, как, но я достиг цели и только тогда дал волю новому этапу очищения. Я склонился над раковиной, чья фаянсовая прохлада до того момента не была столь приятна, и смотрел на завораживающий поток холодной воды в ожидании избавления. Сзади неслышно подошла мама. Теперь уже её заботливая рука поставила возле меня бутылку минеральной воды.

– Ещё раз соврёшь – выгоню из дома.

На этом конфликт был исчерпан, и я с уверенностью могу сказать, что больше ей не врал.

Теперь же мне предстояло расстроить своих родителей во второй и последний раз в моей жизни. Даже представить себе не могу, насколько тяжело они будут переживать потерю старшего из трёх сыновей. Оставалось надеяться, что братья позаботятся о них и помогут справиться с этим кошмаром.

На сцене происходило какое-то шевеление. Будаев о чём-то совещался со своими приближёнными, и было видно, что не всё идёт по установленному плану – в их разговоре чувствовался нерв. Видимо, второй штурм ожидается уже совсем скоро. Двое отделились от группы и стали по одному приводить работников театра и членов труппы. Допрос начали с тех, кто постарше. Приблизительно через четверть часа цель была достигнута, Будаев повеселел и стал обниматься со своими соратниками.

Соседки обратили моё внимание на то, как два ваххабита катили по залу заваленную военной формой тележку, к помощи которой прибегают в гостиницах горничные. Каждый заложник, перед которым падал на пол пятнистый натовский комплект, должен был незамедлительно переодеться, а свою одежду отдать им. Особенных возражений не было, но и логика этих действий стала ясна позднее. Тележка остановилась возле меня. Толкавший её бандит взял комплект формы и протянул его мне, но был грубо одёрнут своим старшим товарищем, и переодеваться пришлось сидевшему за мной парню. Они получили гражданскую одежду и пошли дальше, переругиваясь больше жестами, нежели словами. Над головами их удалявшихся фигур издевательски горела зелёная надпись «Выход» – одна из четырнадцати, что мне удалось насчитать. Хотя подозреваю, что их, как минимум, на три больше: моя позиция не позволяла мне разглядеть верхние ярусы напротив сцены. Я всегда забывал довести этот счёт до точного, не удастся и на этот раз. А жаль, может быть, тогда я, словно в игре-головоломке, выполню задание, пройду на следующий уровень и перестану попадать в это заведение культпросвета. Желание воспользоваться дверьми под этими волшебными надписями, обещающими столь желанную свободу, было неимоверно огромным, всеобъемлющим, но, стоит отметить, ничуть не больше обычного порыва во время рядового спектакля. Только если раньше мне было жаль бездарно проведённого времени, то теперь я понимал, что моя жизнь в опасности и эти часы вполне могут оказаться для меня последними. В юности, представляя себя в подобной ситуации, я ожидал получить какое-то откровение, совершенное знание, истину. С возрастом я решил для себя все философские вопросы, стал циничным, но не перестал быть максималистом, стремящимся выжать всё до последней капли из каждого момента, каждого события. И, оставшись наедине со своими мыслями всего на несколько минут, я поразился их безмятежности и отрешённости от происходящего. В оправдание могу сказать, что недавно увиденный поцелуй нёс в себе энергию атомной бомбы, и я так и не смог выбросить его из головы.