Валерия Лисичко - Одинокий отец с грудным ребенком на руках снимет жилье. Чистоту и порядок гарантирую

– Не кипешись, – приказала дама (быстрые движения вызывали у неё тошноту). Голова отвалится.

Она пустила к потолку струю пряного дыма.

– Анна, – сказала она. – Николаевна.

Ранним утром Анна Николаевна уходила на работу, а вечером приходила с подарками для Толечки: то ползунки, то погремушки, то какое-нибудь особенное детское питание.

Вместе с Анной Николаевной жил её великовозрастный сын, но с ним, замкнутым и мрачным, Сгущёнкин практически не пересекался.

– Нужно тебя на работу устроить, – однажды вечером сказала Анна Николаевна.

И устроила-таки.

В агентстве, где она работала, человека без высшего образования могли взять только на должность технического специалиста по уборке помещений, проще говоря, уборщика.

Сгущёнкин, полный ответственности, вышел на работу. Он усердно драил полы с девяти утра и до двух часов дня. В перерыве Сгущёнкин спешил домой, накормить Толечку обедом. С пяти и до восьми, Сгущёнкин вновь брался за работу, а вечерами чувствовал себя одиноким и никчёмным. Несмотря на то, что на новой работе швабра первенства быстро перешла в его руки, Сгущёнкин чувствовал себя обмантутым – не к такому успеху он стремился…

Он часто вспоминал дом Ирины.

Воспоминания согревали его в новом неприветливом жилище.

В той же квартире, в параллельном пространстве, своим миром обитали Анна Николаевна с сыном. Анна Николаевна иногда проникала в мир Сгущёнкина, нянчила Толечку, но всегда возвращалась в свой мир, и миры эти не пересекались. Сгущёнкин даже не обращал внимания на то, чем занимаются хозяева квартиры, на то, что ужин у них затягивается глубоко за полночь.

Наступили выходные. Весь день Сгущёнкин провёл с Анной Николаевной. Он поделился с ней своей печалью: работа не приносила удовольствия – тоска и рутина.

– Ты достоин большего, – согласилась Анна Николаевна.

И она, как сведущий в душевных травмах специалист, набулькала Сгущёнкину лекарства.

Лекарство от душевной травмы не спасло, а только украло время. Сгущёнкин не знал, сколько часов прошло. Он открыл глаза и обнаружил себя раскорячившимся на кресле в прихожей с раскуроченным стареньким (ещё подаренным мамой) бумажником в одной руке и резной рюмкой в другой. Причём рука с рюмкой касалась пола и не чувствовалась – затекла.

В комнату вошла Анна Николаевна. Сгущёнкин, покряхтывая, попытался подняться, но понял, что ватное тело отказывается подчиниться.

Анна Николаевна взяла у него рюмашку, наполнила, и вручила Сгущёнкину, мол, надо, братец, надо.

На следующий день лечение продолжилось. Воскресенье переползло в понедельник и серой слизью слилось со вторником. Сгущёнкин перестал следить за временем. Он забыл про работу, и в общем-то не чувствовал, что что-то потерял.

Лечение продолжалось день за днём и принимало всё более и более опасные формы. Сгущёнкин стал ловить себя на полном отсутствии мыслей. Анна Николаевна уходила на работу, а вечером приходила с «лекарством». В выходные они забывались в алкогольном бреду.

В будни из тени дорогой мебели выходил сын Анны Николаевны. Он не скрывал своего презрения к Сгущёнкину и с аристократической демонстративностью не говорил с ним.

Они могли несколько часов кряду молча сидеть на кухне и, не чокаясь, пропускать рюмку за рюмкой.

А вечером приходила Анна Николаевна, привнося атмосферу мрачного торжества. Её сын с кухни уходил. На его лице отражалась брезгливость.

И Анна Николаевна принимала алкогольную эстаИногда она весело рассказывала о рабочем дне, и Сгущёнкин догадывался: раньше выпивка сопровождалась весёлыми застольями, и Анна Николаевна пыталась перетянуть к их со Сгущёнкиным столу былое веселье.

Чаще она устало махала рукой и пила молча, уставившись осиротевшими глазами в стену или в шкаф, и, видимо, раз за разом переживая поблёкшие воспоминания.

Иногда после работы Анна Николаевна брала на руки Толечку и сюсюкала с ним, как маленькая девочка с игрушечным пупсом. Лиза с непониманием и страхом смотрела на ослабевшего хозяина и призывно мяукала.

А когда за полночь Сгущёнкин и Анна Николаевна не могли отлипнуть от бутылки, она заходила на кухню и начинала орать и точить ногти о дорогую мебель.

Анна Николаевна кидала в неё семечками, или конфетами, т. к. подняться и прогнать кошку требовало слишком больших усилий.

Сгущёнкин в такие моменты смотрел на происходящее стеклянными глазами и улыбался. Казалось, он счастлив. Пьянел он быстро: одна-две рюмки – и его мягкое тело напоминало желе.

Но кроме беззаботных вечеров и ночей, были ещё и дни. Теперь утро для Сгущёнкина переместилось на то время, когда у нормальных людей наступал самый разгар дня.

Сгущёнкин чувствовал, что проспиртовался насквозь и пропитался немощью. Он понимал: нужно спасаться. И ничего не делал. Каждое утро он ждал звонка. И каждое утро свято верил, что Шалтай позвонит, услышит никакущий голос Сгущёнкина и недовольный требовательный плач Толечки, примчится. Сгущёнкин даже репетировал предстоящий разговор. Он чувствовал себя гнусно, когда сидел у коляски с Толечкой и смотрел на сыночка. Руки больше не подчинялись Сгущёнкину, и он боялся дотронуться ими до Толечки: вдруг силу не рассчитает или поднимет на руки, а пальцы разожмутся. Эти страшные картины превращались в навязчивую идею. И Сгущёнкин часто часами сидел подле Толечки и оплакивал его несостоявшиеся падения и синяки. Он даже соску боялся давать ребёнку, что уж говорить о кормлении с ложечки. Правда в сильном ночном подпитии, да ещё если Анна Николаевна с работы в хорошем настроении приходила, Сгущёнкин нависал над сыном и радостно начинал орать ему колыбельные.

В определённый момент, когда метания Сгущёнкина достигли апогея, а было это в воскресенье утром, и он очутился между двумя огнями – кормлением и убийством, Сгущёнкин, плотно сжимая в руках бутылочку, склонился над младенцем.

«Нужно кормить! – кричал отцовский инстинкт. – Иначе умрёт от голода!» «He смей прикасаться к сыночку – покалечишь! – строго добавлял рассудок».

Малыш отчаянно тянулся кбутылочке, а Лиза тёрлась о ноги Сгущёнкина и намурлыкивала, мол я в тебя верю, ты сможешь!

Маленький серый котёнок, наречённый Шкреди, выглядывал из-под дивана и пытался подцепить штанину Сгущёнкина когтем. Сгущёнкин никак не мог решиться.

На помощь пришла Анна Николаевна. Она больше не хотела слышать стенаний отца-одиночки, взяла у него бутылочку и накормила младенца.

– Вот и всё, – она, как филин, мигнула глазами и ушла к себе в комнату кутаться в одело.

Анатолий Сгущёнкин отчаянно не понимал, что происходит. Ему не доводилось испытывать столь сильного чувства неудобства и опасности (он по малости лет не понимал, что в яростное возбуждение его приводил банальный голод). И новый едкий запах, исходивший от папы, ему совсем не нравился.