Сергей Добронравов - Оправдание Иуды

Чужак бросил на блюдо выжатый гранат, и она припала губами к его обагрённой ладони, восторженно прошептала: – Какие сильные у тебя руки…

Он опустился перед ней на колено и достал из-за пояса женский браслет. Её гибкая, тонкая кисть скользнула в браслет, как куница в дупло. Браслет упал на локоть, великоват… Тихо и мелодично зазвенели на браслете золотые подвески. Чужак улыбнулся, и виновато, и восхищённо.

– Какие маленькие у тебя руки…

Она засмеялась, мягко, тихо и счастливо.

И всё настойчивей прижимала его голову к своим бёдрам, в складки рубашки. Он послушно склонился, припал… а она гладила ему голову и спину, и подаренный браслет скатывался на кисть. И улыбка её была легка и свободна. Счастливая, она сонно прикрыла веки… …и услышав дверной скрип, широко распахнула глаза.

И истошно закричала, до ледяного озноба, всей кожей.

Двери распахнулись. Свет от лампы ударил её по лицу. Она отшатнулась. Вошли и застыли двое. Старый Цадок, с большой лампой в руке и его писец Захария со свитками, что медленно и бесшумно начали осыпаться из его рук на ковёр.

Не прекращая кричать, она охватила себя руками, всю себя, омытую гранатовым соком. Волнистым, смоляным покрывалом упали на лицо кудри. Чужак, распрямившись с колена, с разворота ударил Цадока в грудь левой рукой, на локоть которой был намотан плащ, прикрыв этим ударом себе лицо, как чёрным воскрилием…

Торговца снесло в угол комнаты. Выбитый светильник покатился по полу, расплёскивая масло. Но масла было на самом дне, так экономен был Цадок, а проще – прижимист…

…и пламя не занялось…

Чужак исчез в дверном проёме, угольным мазом чиркнул по стене его плащ, испарилась тень…

Но, по-прежнему, мирно горел светильник на столике. Захария, обронивший свитки и забывший о них, не видел ничего, кроме женщины. Он не верил тому, что открылось ему. Беззвучно шевелил он губами и что-то яростно доказывал сам себе. Проживший немного, никогда прежде не видел он взрослой женской наготы. Он впал в транс, застигнув момент обоюдной любви, он замер, скованный страхом и восхищением.

– Ревекка… – прохрипел из угла Цадок.

Не вставая, на карачках, торговец пополз к тахте…

А Захария уже открыто, по-мужски, любовался наготой Ревекки, безвозвратно повзрослев в эти мгновения. Парой жарких костров рябил светильник в его цепких, познавших числа, глазах.

– …в заветной глубине сердца схоронила она бурный поток… с Цадоком же… не поделилась ни каплей! …

…так, наверное, думал Захария, бедный писец, тоскующий по уютной домашней любви, несбыточной для него, малоимущего. Так глядел он на распахнутую её, отторгнувшую стыд, наготу…

Но если бы он умел перевести в слова свою тоску по супружеству! По млеющему жару женских коленей, что распластала для законного мужа сладкая, душная ночь…

…по влажным словам со сбитым, терпким дыханием, стекающим в темноте в ухо любимого вместе с горячей женской слюной…

Захария молчал. Грохотало в его сердце. Рушились скалы на тёмной его стороне, неподвластной чужому взору, и там, в пляшущем смерче, распадались миры…

Цадок, торговец шерстью и тканями, несносный хозяин Захарии, боднув своего писца под колени, отпихнул и достиг, наконец, тахты. Захария, покачнувшись, сделал шаг в сторону, и смерч, унесший его, чтобы разрушить, принёс его, собранного обратно.

Тяжело дыша, опершись на край тахты, кряхтя, поднялся на ноги старый торговец и законный муж прекрасной Ревекки, дочери бедного суконщика Иохима, обменявшего старшую дочь на долговую расписку.

Ревекка закрыла и защитила собою всех младших, и мать, и отца. И заточила в яму дочернего долга свою мятежную душу, не познавшую женской любви. Не достигнув тринадцати лет, похоронила она в той же яме своё жаркое тело… И впереди, кроме сухой, пустой черноты, Ревекка не ждала ничего…

Законный муж поднялся на ноги и стащил Ревекку за волосы с тахты. Браслет откатился по ковру, пропели подвески, застонала Ревека… …и Захария, мгновенно склонившись, рванул вперёд, растопырив ладонь, схватил золотую добычу, сунул в рукав…

Цадок не заметил, до писца ли ему?

Глухо, злобно рыча, позабыв речь, он дёргал и таскал Ревекку за волосы, раскачивал из стороны в сторону, пытаясь выпластать жену на полу…

Она молча и упорно выворачивалась из его рук…

И вывернулась, отпихнула! И собралась в жаркий комочек, вжавшись спиной в край тахты.

Цадок медленно приходил в себя…

Вот уже умерил дыхание, оправил одежду…

И чем больше он успокаивался, тем сильнее сжималась Ревекка. Приступ бесстрашия миновал. Затопило отчаяние. Из-под спутанных волос, закутанная в них по пояс, загнанным диким зверьком, попавшим в силки, она следила за каждым движением мужа.

Цадок рассматривал её с ненавистью. И вдруг из этой ненависти выплеснула похоть, ненасытная, дикая сласть. Так плеснуло, что пошатнулся нестойкий в житействе Захария. Но Цадок не повернул к писцу головы.

Цадок ещё молчал. Руки его в старческих пятнах ещё немного дрожали, но крепко стиснутый беззубый рот уже превратился в узкую, спёкшуюся слюной, известковую щель.

Щель приоткрылась, и рабски вздрогнул Захария, узнав хозяйские интонации. Упал сверху вниз на сжавшуюся Ревекку надменный, трескучий голос:

– Кто он?

По полу разлилась стылая злоба, прокралась и втиснулась во все закоулки, смочила все ворсинки ковра, заползла под тахту, где ничего не нашла, выползла и лизнула шершавым своим, ледяным языком точённую лодыжку Ревекки.

Та вздрогнула, и подобрав под себя ноги, обхватила колени, прижала к груди, сжала так, что побелели суставы пальцев. И стало ясно, что разодрать их, растащить, раздвинуть можно только, выломав.

И задралась при этом рубашка Ревекки, открыв бедро, гладкое, как полированный кедр.

Захария прикипел взглядом к её бедру, пригвождённый, приговорённый этим мягким, матовым блеском. Он запахнул дыхание… никогда не забудет он этой ночи! В этот миг он постиг проклятие и блаженство брака. Он жалел Ревекку. Жалел Цадока, сына Нелева, купившего себе молодую жену шесть лет назад. Жалел себя. И любил всех!

Она не произносила ни звука. Законный муж приподнял бровь, удивлённо, вкрадчиво, угрожающе… – Ты не ответишь?

Она глянула на Захарию, и только тут Цадок спохватился. Забормотал торопливо, и принялся выталкивать писца за дверь. – Иди, Захария… иди!

Но Захария не слышал. Он не мог оторвать взгляда от сияния, исходившего от женского бедра. Цадок тормошил Захарию и втискивал ему в руки не особо полный кошель. Писец покачивался, как опитый сонным зельем. Остервенело Цадок затряс писца и тот, наконец, пришёл в себя. Взглянул на кошель, отдёрнул руки, замотал головой. – Нет! Нет!

Захария развернулся и, шатаясь, пошёл прочь. Вслед ему понёсся свистящий шепот.

Читать дальше