Николай Удальцов - Бешеный волк (сборник)

Для невинного, это была удача по тем временам. Неудачей было то, что его сын родился уже тогда, когда его отец находился в Тобольской пересылке.

О рождении сына Ивану Спиридоновичу сообщил нагнавший его в Тобольске генерал Орлов, учившийся вместе с генералом Франтовым в академии, и проходивший уже не по делу маршала Тухачевского, а по делу маршала Блюхера.

И таким серьезным было дело генерала Франтова, что не освободили его даже в июле сорок первого, когда и генералов и офицеров так не хватало, что, уже не зная, где их еще взять – стали набирать генералов по тюрьмам. Там их было предостаточно.

Не освободили и не вернули в свою дивизию.

Впрочем, к июлю сорок первого, дивизии, которой когда-то командовал генерал Франтов, уже не существовало.

Полегла она вся в белорусских болотах.

И последним разговором командира этой дивизии с прибывшим из ставки генералом Горбатовым был такой разговор:

Почему вы не отступили, а остались в окопах? – спросил генерал.

– Мы не отступим, – ответил усталый подполковник, а потом взглянул на десяток окружавших его солдат, добавил, – Хоть по одному немцу с собой на тот свет заберем. Но не отступим с нашей земли.

Генерал Горбатов обнял подполковника и прошептал:

– Спасибо, братцы. Если бы все были такими героями… – а потом спросил, – А где остальные силы дивизии?

– А кто их знает. Танки вроде на мины попали. Артиллерия на марше разбита. А с остальными частями я в первый день связь потерял, – проговорил подполковник.

– Да ты, мерзавец, дивизию угробил! Да я тебя под трибунал!

– Воля ваша, товарищ генерал. Только я дивизией вторую неделю командую. А до этого я арифметику в школе преподавал. А те три комдива, что до меня были – сами знаете, где они сейчас. Мне начтыл по секрету рассказал. Так, что воля ваша, вы знаете, что мы делаем, мы знаем, что вы делаете, – видимо за две недели войны подполковник так устал, что уже не боялся не то, что немецких, но даже своих генералов.

И тогда генерал Горбатов заплакал.

Он знал, что делал этот подполковник – просто выполнял приказ генерала Жукова.

И понимал генерал Горбатов, что Жуков ответных за свои ошибки всегда найдет. И ответ будет один – пуля в лоб или затылок.

Так и вышло.

В затылок.

Жуков всегда легко находил виноватых в своих ошибках, а Красная Армия была такой огромной и могучей, что, в конце концов, победила бы даже имея двух Жуковых в Генштабе, и от расстрела трех или четырех десятков комдивов пострадать не могла.

…А генералу Горбатову было больше нечего делать, кроме, как плакать.

Потому, что происходило это все тогда, когда до победы было еще далеко.

…И вышло так, что обошли свои пули генерала Франтова с обеих сторон. А судьба его была сгинуть в сусуманских лагерях, но и эту судьбу он обманул, хотя вроде и не обманывал никого.

Вернулся домой в пятьдесят четвертом, постаревшим на много. С первой навигацией вернулся.

Ни о Сталине, ни о лагерях он, ни с сыном, ни с женой никогда не разговаривал, и только в шестьдесят пятом, когда вступивший в партию сын-офицер разглагольствовал, размахивая вилкой на кухне: «Вы ничего не понимаете! Мы на историческом переломе! В мире идет третья Мировая война, только она не каждому видна!» – отец тихо попросил:

– Расскажи, хоть как она выглядит.

– Кто? – удивленно переспросил сын.

В том же шестьдесят пятом году у сына генерала Франтова родился сын, а несколькими годами позже, далеко за полярным кругом безымянная волчица принесла потомство. И среди ее помета был волчонок, которого в последствии люди назовут бешеным волком…

Первая фаза ледохода – торошение и ломка льда в верхнем течении Карата-ю как началась, так и закончилась внезапно.

И вновь наступила тишина. Ветер спал, и скупое северное солнце, еще не способное греть, но уже не желавшее прятаться за горизонтом, протянуло свои лучи к белизне тундры, как скряга протягивает милостыню у входа в церковь – не потому, что ему приятно делиться, а оттого, что таков порядок, заведенный издревле.

Волк очнулся от ноющей боли в боку.

Очнулся, повел мордой, попытался встать, но тут же повалился набок подминая под себя передние, нестойкие лапы. Едва вновь не потерял сознание, но резкая боль вновь вернула его к жизни.

Боль и жизнь.

Сейчас боль была его жизнью.

Волк лежал долго. Он лежал, захваченный то ноющей, то рвущей на части болью и смотрел на реку, ожидая, что боль может быть стихнет. Но боль продолжала рыться в его внутренностях, а река наступала на неподвижного волка, заливая пологий берег.

Вначале до воды был прыжок, потом шаг и, наконец, вода коснулась его морды.

И волк ощутил жажду. Нестерпимую, выворачивающую все внутренности жажду. Жажду переломанных костей.

Волк потянулся к воде, и подгрузил пасть прибрежную жижу. Долго и жадно лакал мутную воду, обеспечивая холодом битые внутренности.

Потом жажда ушла, куда-то делась и боль, но появился страх. Вода могла смыть зверя в льдины, а что это такое – волк теперь знал на собственной рваной шкуре.

Теперь вода была его смертью, и волк стал бороться за жизнь.

Не обращая внимания на вернувшуюся боль, отдававшую сполна долг каждому его движению, волк попытался высвободить передние лапы из-под отяжелевшего, растерзанного тела.

Это ему почти удалось. Тогда волк попробовал встать, но вновь повалился прямо на ломаные ребра. И вновь, отчаянная боль удержала его по эту сторону жизни.

Но теперь волк лежал к воде боком, и вода начинала гладить его шерсть.

Борьба продолжалась, но залитое водой тело стало легче, а холод остудил боль. Волк мог ползти.

Вернее пытаться ползти, проскальзывая в жидкой грязи, ловя воздух оскаленной пастью, упираясь уцелевшими задними лапами.

Несколько раз он срывался вниз с глинистого берега, и тогда вновь отдыхал, с тоской глядя на недоступный холм, набирался сил.

Волк не хотел сдаваться, он не знал, что это такое.

И после каждого срыва, после каждой неудачи, вновь повторял свои попытки. Иногда маниакальность природы становится ее последним шансом на спасение.

Неудачи были этапами борьбы волка. И в этой борьбе, он каждый раз выходил победителем потому, что с каждым разом поднимался все выше и выше, к недоступному для воды холму.