Николай Удальцов - Дорога во все ненастья. Брак (сборник)

– Там, для санитара, наверное, больше работы? – спросил я для того, чтобы как-то поддержать разговор.

– Там, я санитаром не был…

От этих слов я испытал некоторую оторопь.

И он увидел это:

– Не переживайте, я излечился полностью.

И тогда я совершил самый естественный для любого места, кроме того, в котором находился я, поступок.

Естественен ли этот поступок для таких мест, как психиатрическая больница, я не знаю. Наверное, потому, что я не знаю, что для таких мест, как психиатрическая больница – неестественно.

Я протянул санитару пачку с сигаретами и сказал:

– Расскажите …если хотите…

И тогда я услышал историю, после которой понял, что брошу пить навсегда.

Потому, что решил, что эта страшная история, окажется самой страшной из тех, к которым я буду иметь прямое или косвенное отношение.

Несовершенен человек, если думает, что все трагедии в его жизни уже произошли…

…– Что было там, в первом отделении, тебе не интересно, да и не помню я ничего толком.

Конечно, кроме того, что было больно и страшно.

Больно и страшно и сейчас, но теперь я понимаю, что с этой болью и с этим страхом я должен жить.

– Если то, что ты собираешься мне рассказать, тебе тяжело – не рассказывай.

В конце концов, я просто случайный слушатель, – каждый из нас является владельцем собственных бед. На знание о которых, не всякий посторонний имеет право.

Потому, что знание о некоторых из них, делает узнавшего непосторонним.

– Я должен тебе все рассказать потому, что мне кажется, что ты единственный, кто может меня выслушать, – тихо ответил мне санитар.

Он ответил мне тихо, но в его словах не было сомнений. Словно он давно искал момент, и искал походящего человека:

– И еще, я должен сделать это потому, что время от времени мне нужно трогать крест, который я несу.

– Я смогу тебе чем-нибудь помочь? – спросил я, хотя интуитивно чувствовал, что мой вопрос бессмысленен.

– Нет. Но может быть, ты сможешь помочь себе…

…– Хотя, не дай тебе Бог… – добавил он после некоторого молчания, во время которого я почувствовал, что для того, чтобы прикоснуться к этой истории, нам обоим требуется время для собственного сосредоточения.

– … Это на Севере, где ты бывал, бурильщик – человек уважаемый, многополучающий, а в нашем строительном управлении, он – это и бригадир, и бригада, и мальчик на побегушках за запчастями и горючкой.

На воду бурить – не то, что нефть искать.

Тут ни почета особого, ни уважения – сделал дело и гуляй, пока очередной заказ не получишь.

От безделья и зарплата не большая, и от «халтуры» нельзя отказываться.

Только хорошая, денежная халтура – редкость. Теперь ведь все кооперативы перехватывают, и если, где и строится особнячок или коттеджик, так они сразу там.

А наше управление пока развернется, пока документы оформит – то бухгалтер в отъезде, то зам по производству в отпуске – так те уже и отбурятся, и сертификат на иностранном языке представят.

У них и реклама налажена, да и оборудование импортное.

Мы в одном месте ротором бурили, так весь сад с газоном выбили, а у них – турбина, и двигатель за воротами…

Я чувствовал, что, умножая подробности, не имеющие к рассказу никакого отношения, санитар просто оттягивает момент какого-то неприятного для него признания, и решил помочь ему:

– Тогда ты запил, и совершил какой-то поступок, за который тебе теперь стыдно.

Санитар поднял глаза, и в них появилась такая боль, что я даже поежился.

– …Запивать я стал все чаще и чаще, а однажды… – он примолчал на немного, а потом, словно решившись, решимостью последнего безотступного суда, быстро заговорил:

– Выпить я хотел, а выпить было не на что, тут и увидел я новые валеночки моего шестилетнего сынишки – зима-то прошлогодняя лютовала в декабре.

Вот схватил я эти валеночки, и к магазину.

А сынишка заметил и кричит мне: «Папочка, оставь мне мои валеночки!» – так, босяком, и увязался за мной на улицу. Да куда ему было за мной, мужиком, угнаться.

И не видел я, когда он, сынишка мой, от меня отстал…

…Через пару дней протрезвел я, и, не появляясь дома, на работу пришел, а мне говорят, что сын мой в больнице.

Стыдно мне за валеночки стало, да и за сыночка я испугался.

Упросил в кассе – дали мне аванец не большой.

Побежал на рынок, купил валеночки и в больницу.

Пустили меня к сыну в палату, а он лежит на кроватке, худенький, бледненький.

Я ему:

– Прости меня сыночек. Я и валеночки тебе новые купил.

А он, без слезиночки в глазах – видно все свои слезки уже выплакал:

– Папа, а у меня ножек нет…

…Как и все люди, я обманываю довольно часто.

Наверное, на много чаще, чем это требуется.

Обманул я Андрея и Гришу и в этот раз – дело в том, что Олесю я знал.

Вернее, не то, чтобы знал, а так, видел однажды.

И, кажется, по глупости, совсем ни за что, обидел ее.

Не знаю, бывает ли кто-то глупым всегда, но иногда глупым бывает каждый – это точно.

Глупость – это вообще, общечеловеческая слабость.

Помню, я как-то сказал Андрюше Каверину:

– Кажется, человеческие слабости нам нравятся больше чем человеческие достоинства, – а Андрей пожал плечами и ответил:

Просто к достоинствам меньше привычки…

Впрочем, быть глупым редко или в чем-то одном, людям мешает то, что глупости много. И ее хватает на каждого…

…Дверь была открыта не то, чтобы настежь, но достаточно для того, что называется открытой дверью, а сразу за дверью, прямо на полу, лежа, мычал Вася Никитин.

Пьян он был на столько, что ему удавалось только мычать – потому степень его неудовлетворенности жизнью идентифицировалась с трудом.

Я не стал входить в нюансы, а просто взял его за плечи – пьяный человек удивительно тяжел и неухватист – и потащил его к кровати.

Белья на постели не было, хотя подушка, вернее, какая-то ее мятая модификация была.

Я разместил Василия на этом лежбище, подоткнул под голову модификацию и снял с него ботинки.

С этим возникли некоторые проблемы так, как, не смотря на то, что стояло лето, ботинки на нем оказались зимними, да еще со шнурками, завязанными на пьяные узлы.

После этого, Василий, видимо удовлетворенный положением или тем, что своего положения он не ощущал, затих, а я пошел прикрыть дверь.

Вернувшись в комнату, я зажег свет – единственная в трехрожковой люстре, лампочка загорелась и осветила грязь, беспорядок и неуют Васиной квартиры.

То, что я увидел, было мне неприятно по двум причинам: во-первых, это напомнило мне то, что происходило со мной самим много лет назад, а во-вторых – мне было больно оттого, что это происходило с моим другом теперь.

Я вообще, человек чувственный – это и достоинство, и недостаток для художника – и чувства мои ассоциативны.

Читать дальше