Дмитрий Раскин - Хроника Рая

– То есть если только «изнанка»? Только она и есть? И нам она недоступна. Тогда «бытие отсутствия» будет нашим спасением – это наше бытие и «другого» не будет для нас, наш единственный шанс… в смысле, мир есть и он не обманывает нас – с нами честны посредством бытия отсутствия и отсутствующего… Но здесь есть одно но, знаешь ли, Меер. А что если нет ни « той» стороны и ни «этой». Пойми, это не мое любимое есть в качестве нет (нет как есть) , но именно просто НЕТ, что тогда? Неужели так и откупимся этим их бытием в нашем последнем усилии?

– Это все-таки свет. Может быть, из Ничто. Может быть, без источника света. Но свет. Все остальное – линзы и фильтры – мир бытия (слава богу, конечно).

– Здесь правота изъяна в ее превосходстве над правотою Порядка, может быть, Замысла.

– Макс, ты хочешь сказать, что главное лишь шелуха?

– Оставаясь, конечно же, главным – ответил Лоттер, – может лишь шелуха, для благозвучия пусть будет плевел – ядрышка, семени нет. А это наше «преодолеть недостижимое» принесет, быть может, опыт высвобождающей неудачи.

– Это и есть чистота страдания?!

– Если выдержим, конечно, хоть сколько, – попытался пожать плечами Лоттер, но этот жест ему показался ненатуральным сейчас.

– Если не отвлечемся, не разменяем себя на знание и победу ?

– Я не об этом сейчас, – просто если выдержим.

– Что же, метания от Слова к Безмолвию нас смогли бы немного согреть.

– Развлечь, точнее.

– Может быть, это пеня за нашу доподлинность?

– Я не уверен, что мы здесь вообще принимались в расчет хоть как-то вообще. То есть, слава богу, конечно.

– Жаль только, что непосильное нас даже не возвышает.

– В общем-то, жаль. Но вот равенство… равенство с тем, что тебя ничтожит? Это стоит дороже, наверное…

– Ты и в правду считаешь, оно возможно? – спросил Лехтман.

– Время (не прикрываясь листочком телеологии) берет нас тепленькими, не подозревающими. Научившиеся кое-как разбирать свары Добра и Зла, мним себя постигшими скорбь?

– Этот наш соблазн – последнюю и немыслимую неудачу духа наскоро обратить в нашу опору последнюю, в некую точку… а ведь вряд ли пропасть засыпать словами.

– Макс, я не знаю как сказать… Ветка. Пространство. Женщина. Дождь. Все обретает какую-то новую безысходность, неизъяснимо светлую… Но ставить себя самого на доску, предполагая отсутствие правил: Е-два – Е-четыре?

Пожалуйста. Бытие? Вечность? Ничто? – неважно. Уже не важно… Пляска пылинок в луче. Невозможность искупления, может, даже ненадобность. Корни Неба развороченные. Незначительность жизни и смерти.

– То, с чем мы сели играть. Мы можем, конечно, и так, и эдак и в поддавки. Но знаешь заранее, нас выиграют в любом случае. (Это я насчет «неизъяснимо светлой безысходности», Меер.) Тем более что «оппонент» всегда может просто перевернуть доску.

– В нашей доле на самом деле ничего нет?

– Мир запущен по своим колеям. Этого всего хватает, чтоб запустить. Путь это? Круг? Он сам еще толком не понял.

– Но раз за разом вплотную, вот так в полушаге, – кивнул Лехтман, – от сущности, сути (пусть будут эти слова).

– Пусть, кто же против.

– Нам опалив сердца и ресницы, – улыбнулся Лехтман.

– Раз за разом, вот так, в полушаге?

– Может быть, скоро достигнет Света и Смысла, – опять улыбается Лехтман.

Прокофьев зашел поужинать, было одно местечко. Он частенько ходил сюда, чтобы не возиться с кастрюльками дома, а там как раз Макс с этой Оливией. Настроение было не то, чтоб общаться, но они помахали ему. Лоттер как-то смутился: «Мы только по чашке кофе», будто, будь полный ужин, это служило бы неоспоримым доказательством «прелюбодеяния». Только что не сказал: «Я с ней впервые в кафе». Как у них получается тяжеловесно, все-таки. Оливия тут же все сгладила милою болтовней. (В девушке что-то все-таки есть). Заказали бутылку вина, и ужин получился, как ни странно, достаточно милым.

Когда Лоттер вышел в туалет, Прокофьев узнал еще одну сторону их общей с Оливией тайны: У Марии связь с Дианкой! Когда они учились. Как сейчас? Оливия не знает. Правда, не знает! Но наверное, нет, девочки просто попробовали, это бывает, пусть и не так часто, как об этом говорят, да и мода к тому же. Вряд ли стоит придавать такое значение этому (Прокофьев еще и не успел «придать»). Все сказано было так, будто она из такта, щадя его, не говорит всей правды. Будто прямо сейчас, у него на глазах ищет некий баланс между присущей ее натуре деликатностью и столь же присущей этой самой натуре любовью к истине. Вот тебе и все ее очарование. Хочет посадить его на такие качели «было-не было», «да-нет». А он будет в мыле бегать, чтобы сесть-успеть, то на один конец, то на другой. Держит за идиота? (Так «да» или «нет»?!) Он во время свое устроил себе приключение с ними обеими. (И не устроил, в общем-то, просто так получилось.) Он как бы привык к ситуации и воспринимал Дианку с Марией настолько изолированно друг от друга, что совесть была почти что спокойна, и ему просто не приходило в голову, что там, «в долине» они могут хоть как-то пересекаться. «Какая грязь!» Нуда, чиста и невинна только эта его «ситуация». Во всяком случае, его «угрызения», его комплекс вины и прочее – все отменяется теперь. А это уже поважнее будет дурацкой ревности, непонятно, кстати, какой. (Бред, конечно же. Если б они хоть как-то общались «в долине», Мария могла бы проговориться подруге о своей с ним связи. На том бы все и закончилось. Но ведь этого нет. И не будет, значит.) Оливия наслаждалась, как изящно она перевернула этот его треугольник. Одним движением. (Блефует, мерзавка?) Вот на этом-то все эти умницы, интриганки, красавицы, как правило, и горят. На самодовольстве. Сколько бы оно ни казалось им артистичным и утонченным, самодовольство вульгарно и ставит их, пусть самых красивых и умных, в бесконечный унылый ряд (надо же, выдал тираду). Да и вряд ли было хоть что-то; сплетни со времен студенческой общаги, пустой девический треп в раздевалке ли, в душевой всплыл вдруг откуда-то. Просто нашей Оливии очень уж хочется развития тайны. И предчувствует некую власть (размечталась!). Но интрига у нее какая-то книжная, этим, кстати, она себя и выдает. Не могло быть, конечно же, бред. Пусть кое-какие слухи и ходили о Марии. Она, вообще-то, сама говорила ему про свои «эксперименты», но возможно врала. Или это он сам решил, что врала?! Что, он разве не знает, Мария с Дианкой всегда были подругами, еще со школы. Самыми близкими. И, по всему видно, давно уже надоели друг другу. Во всяком случае, Дианка не стала бы, не смогла сейчас, то есть у него за спиной… Что, он ее не знает, в самом-то деле! Если и было что, то только до Прокофьева. Блядь, куда его понесло?! Тогда как надо бы просто посмеяться, отнестись как к подростковой, девичьей графомании Оливии. Прокофьеву захотелось сказать ей какую-нибудь гадость. Но гадость должна быть как минимум остроумной. А в голову вообще ничего не пришло.