Дмитрий Раскин - Хроника Рая

– В таком бы случае тебе бы предложили искорененье зла. И предложили б торжество любви. А может, Злу помочь бы предложили за-ради полноты бытия. А сколько б было споров о свободе! О том, что выше – Бытие иль Смысл? В каких бы с ним вы упражнялись силлогизмах. О, эти сладостные дебри диалектики или как раз преодоленья диалектики, скорей всего, что твой отказ в финале. Но… ты так бы никогда и не узнал: быть может, ты на самом деле струсил и не пожертвовал собой во имя прекращения страдания (раз на кону такое, неважно, кто спасет!). А ты вдруг просто струсил?! Наверно, стоило б рискнуть и что с того, то есть пускай твоя душа обманутая пропала б даром. Ты можешь здесь прикрыться Небом. Но будешь знать, что ты – прикрылся… и это мука – быть может, только это – это ад.

Мой собеседник не менял облика, но его лицо. Глаза, лицо – все становилось теперь иным.

– Небо от тебя не требует ни пророчества, ни подвига, ни жертвы. Ни даже добрых дел. Не требует быть орудием торжества Замысла или его преодоления за неудачей… Не-в-этом-дело.

“А в чем же? В чем?

Ангел улыбался. Что в его улыбке? Доброта? Усталость? Свет? Мудрость? Боль? Сознание вины? Попытка защитить? Простая жалость?

– Так значит, ТАМ не знают! И мы, свое закончив, не узнаем, Зачем все это было ?! Вы-сво-бо-жденья нет? Ты это дать пришел? Дать безосновность, для которой нужен… дать безосновность, ту, которой нужен прорыв сквозь Небо. Ты указать пришел мне на нее. А мне, вот знаешь, не по мерке просто жизнь (да ты, конечно, знаешь). Мне как-то не дано насчет любви (ведь мы сейчас с тобой не о словах). Я не пытаюсь выставить какой-то счет. Ну, не дано. Ну, не дорос, наверное, проехал мимо… А то, что ничего-на-самом-деле-нет, я знал всегда и так. Но мне не по плечу залогом это сделать единственным каким-то… залогом бытия?., бытия, бытия, бытия. За этим ты (а ты ко мне за этим!) ну, явно не по адресу. Ты сам же знаешь – не-по-адресу.

Вдруг я пережил, как бы я это назвал теперь, спустя? Потрясение? Просветление? Раскаяние? Я сострадал Небу. Я вобрал Недостижимое. Вобрал, не приблизившись ни на шаг к нему. О, эта внезапная полнота свободы… Для самой свободы? От Ничто и Бытия, наверное… нужная им самим… И уж точно свобода от самого себя, от собственных откровений, смыслов – пусть даже остались всегдашние комплексы, занудные мысли, вся моя психологическая тягомотина всегдашняя.

И столько прошло уже с тех пор, а у меня получается, в общем, жить с этим со всем, сообразно с этим».

– Когда начинал писать, – сложил свои бумажки Прокофьев, – идея была несколько иная, даже совсем иная, но получилось то, что получилось.

– Слишком часто мы ищем Бога. И находим Его тоже слишком часто, – заговорил Лехтман. – Богоборчество. Смирение – и то, и другое имеет право и порождает смыслы. У тебя же иное, Ник. Примирение с Богом пред «лицом» пустоты жизни и безосновности бытия, исходя из ограниченности наших сил и неправоты (быть может), «не главности» Замысла… из «неглавности» главного… Что-то все-таки есть, что важней абсолюта – и это про-светляет. А нас делает независимыми от истины и надежды.

– Это выбор, – сказал Лоттер, – здесь уже между Его Непостижимостью (если ни Отсутствием) и Его Всесилием в пользу Его Глубины, той, что возможна только лишь в Его самоограничении (примерно так) и за-ради свободы.

– Не совсем, – остановил его Прокофьев, – просто способ жить, да что там, быть из пустоты, вне поверхностной трансформации ее в Пустоту, в основание. Я хотел об этом.

– Мне, знаешь, понравилось. Все понравилось, – у Лоттера была такая, достаточно редкая способность радоваться чужой мысли.

– Не постичь Непостижимое, не достичь Недостижимого, не преодолеть его, в не-преодолении пусть, – размышлял Лехтман, – но вобрать, так ведь у тебя, Ник? Здесь мы вроде бы перестаем быть заложниками бытия, не-бытия Недостижимого. Только для него или же для себя вобрать?

– «Для него» самонадеянно будет, – ответил Лот-тер, – а «для себя»?.. Самонадеянно и бессмысленно. Я понимаю, Ник. Ты пытался даже показать, чуть приоткрыть, что было после откровения, пусть это с художественной точки всегда невыгодно. Но это « вобрать» , оно и в самом деле вместо достижения-преодоления, искажения-осуществления, преображения-забвения, хотя бы попытка такая…

– Пробиться к недостижимому, в неимоверном и безнадежном прорыве сквозь – Прокофьев стал даже бледен, – вдребезги, в брызги о стенки, о пустоту. А видеть в этом основание бытия, сердцевину ли истины – все это неважно, вторично, точнее…

– Постой-ка, – изумился Лоттер, – ты же написал совсем другое. Правда, эта мысль мне в общем-то ближе, как ты знаешь. Но в чем я согласен с тобой – в самом деле не суть (может, даже не цель) выполнять некие упражнения по высвобождению онтологических универсалий.

Берг подал кофе.

На улице Лехтман немало удивил, как-то наскоро и несколько даже таинственно попрощавшись, он-де опаздывает (надо же!)

Когда остались вдвоем, Прокофьев хотел было предупредить Лоттера насчет Оливии, но настроение было не то сейчас, да и опять же вмешиваться, может, и так рассосется.

Дома Лоттер отыскал свой старый отрывок: «Бытие. Ничто. Бог, да мало ли… – Они “части”. Целого нет. Они – “части” (при всей своей абсолютности, всецелостности, полноте). Они – бытие того-чего-нет? – Искажающее? Недотягивающее? Превосходящее? Преображающее? Вряд ли когда узнаем…»

Мария появилась раньше, чем ожидал Прокофьев. Все пошло как ни в чем не бывало, как будто так. Но Мария почувствовала перемену (хорошо, что почувствовала) и начала борьбу за восстановление себя в своих правах. Неужели она так уж дорожит им? Или просто из принципа? Просто не любит проигрывать? Рвет отношения только она? Вряд ли. Она все же умнее. То есть «отношения» ей, получается, дороги? Здесь он поймал себя на некоторой мстительности даже.

Прокофьев же и в самом деле теперь свободен и продолжил с нею, как бы желая себя проверить и только (до него дошло, наконец). Стремясь доказать, что на этот раз он удержит себя от сползания в «ситуацию». Когда он только повзрослеет, господи! Как-то стало тесно и душно с ней. Сам виноват. Не надо было длить… будь это в романе, любой мало-мальски уважающий себя литератор давно бы поставил точку и был бы прав совершенно. Он любит ее. Прокофьев вдруг понял это. (Он, может, и раньше знал.) Только любовь вряд ли что-то изменит здесь. Получается, любовь дает ему пристойный повод не расставаться с нею, не рвать окончательно, все иные, как-то: слабость характера, желание спать с женщиной, одиночество – пристойными все-таки не являются. Только любовь позволяет не бросать ее, остаться с нею, не теряя обретенной свободы от «ситуации»? Да уж. Знаешь сам, что обманываешь самого себя (у себя на глазах), но это как бы и не мешает даже? И любовь здесь союзница самообмана.