Дмитрий Раскин - Хроника Рая

Человек есть лишь то, чем не стал в своем последнем Прорыве.

– Западная свобода разлагает наш национальный дух, – Коржевский и журналист Л. угощались в ресторанчике, – и последние двадцать лет русской истории показали сие куда как наглядно.

– А что, есть какая-то иная, незападная свобода? – Живо поинтересовался журналист Л.

– Есть! Если точнее, будет. Этот навязанный выбор «демократия» или «тоталитаризм» выгоден только самой «демократии», когда она в очередной раз обделается. «Смотрите! Я меньшее из зол!» Нужен третий путь и миссия России, Русская идея…

– Вы хотите испортить мне впечатление от устриц? – Состроил гримаску журналист Л.

– Я понимаю ваш скепсис, дражайший Евгений Рома-ныч. – Коржевский старался придать беседе вид добродушной перепалки двух старинных друзей.

– Это не скепсис. Просто хотелось бы сосредоточиться на устрицах.

– Нынешняя русская власть заморозила свободу из своих корыстных, мелочных соображений (но даже в этом торжество логики русской жизни. Автоматическое торжество!), сохранив тем самым остатки всего здорового и духовного, жаждущего духовности для грядущего торжества наших идей. Идеи наши должны пройти проверку историей. Грандиозную, я бы сказал, проверку самой Россией.

– Да прошли они уже эту проверку. Прошли! И ваши идеи. И еще множество всяких. Под теми флагами, под другими флагами, в одних ли семиотических оболочках, в других ли, – «семиотическую оболочку» журналист Л. произнес так, как интеллигентному человеку полагается ругаться матом, бравируя и демонстративно не всерьез, – и что? Что! Где Россия, я вас спрашиваю! Угробили десятки миллионов народу, испоганили все, что только смогли, и эта эволюция от несусветных злодейств и мерзостей к сегодняшнему безликому жлобству сверху донизу оказалась еще неплохим выходом, так сказать, нашим лучшим «сегодня», переходящим в уютное «завтра». А вы, уважаемый с этими своими: «ах, как жаль, чудовищная ошибка была угробить во имя…тогда как надо было угробить как раз во имя…»

– Это уж точно не ко мне, милейший Евгений Романыч. Я всегда против всякой крови – убежденный вегетарианец, в политическом смысле, разумеется, – Коржевский по-прежнему пытался показать, что видит здесь лишь деланную грубость приятелей, маскирующих так самые теплые чувства друг к другу, – однако, позвольте в защиту наших идей (пусть они, конечно же, не нуждаются). Понимаете ли вы, дорогой мой коллега по цеху (журналист Л. поморщился от «коллеги», Коржевский заметил и записал это ему «на счет»), есть любовь, рожденная от идеи, наша же идея рождена от любви. Да, да, из любви нашей к России.

– Хватит митинговать, папаша (журналист Л. был несколько старше Коржевского). Что у вас за дело? – Коржевский понимал, что не время воевать с журналистом Л. Не время, пока что.

– Як вам, дорогой мой Евгений Романыч, как к ветерану, можно сказать, «инвалиду и ветерану» черного и белого пиара, – Коржевский продолжал свою линию: два приятеля соревнуются в остроумии. – Как всегда прихожу к вам (Коржевский усилил шутовскую ноту) по духовной своей потребности.

– Ну конечно, уважаемый профессор опять справляет свою духовную нужду прямо во время трапезы (журналист Л. сделал вид, что не заметил шутовства). Не понимаю только, моя физиономия вас провоцирует или вся эта еда? Вы вообще-то, кажется, любите напевать за обедом?

Журналист Л. был злой. Просто злой «по физиологии», «от общей подлости организма» и сам охотно говорил об этом. Окружающие же принимали за самоиронию (кто же не купится на самоиронию), за такую вот милую рисовку.

Правда, это касалось лишь тех, кто не был знаком с его творчеством. Щупленький, лысенький, верткий, с пивным брюшком, пытался отращивать бакенбарды времен императора Николая Павловича, изображая из себя циничного журналиста эпохи гласности императора Александра Николаевича. Эта его игра в цинизм не могла, разумеется, замаскировать его цинизма, но играл он, наверно, талантливо, раз его читали даже те, кто не разделял его взглядов и возмущался «полным отсутствием моральных тормозов». Эти «тормоза» отсутствовали, видимо, изящно и артистично. Кстати, о взглядах, он не мог удержаться, чтобы не поиздеваться и над теми из них, которые сам разделял. Он не только писал, но и жил, даже дышал «назло». «Голодный и злой», но сам понимал, будь он «сытый», изменилось бы мало что. Впрочем, как и все умные люди такого толка, он преувеличивал собственное значение.

– Итолько-то! – Рассмеялся журналист Л. – Вы хотите, милейший, чтобы я возмущал свою праведную желчь, напрягал свое бессмертное перо, – он наконец-то принял тон, предложенный Коржевским, – из-за какого-то Вологжина? Я вам что, мальчик по вызову?! Павел Васильевич, дорогой, я крайне уважаю вас в качестве светильника евразийской мысли, столпа, не побоюсь этого слова – краеугольного камня нашей диаспоры, но в журнальной политике, простите меня, вы ни бельмеса (счет Коржевского к нему стремительно рос). Фельетон про человека, которого даже его консьержка еще не знает?!

– Ну а если расширительно, так сказать, очерк нравов?

– Нужна ситуация. Нужен скандал. Причем пуб-лич-ный.

– Будет, будет скандал, – сказал Коржевский, с интонацией более уместной в устах партийного вождя, огласившего решение о ликвидации соратника. Чуткое ухо журналиста Л., конечно же, уловило. Он занес это в свой «внутренний» блокнотик. Записывать ему было, как правило, лень. Он просто никогда ничего не забывал.