Дмитрий Раскин - Хроника Рая

Прокофьев сел за эту папку уже где-то ночью. Забавно конечно, он всю жизнь был рецензируемым и вот впервые выступает в роли рецензирующего, да еще такого. Знала бы Кристина, что для русского уха это словосочетание «черный рецензент», о, это почище будет «черного человека» Моцарта. Он открыл папку, это была стандартная, что использовалась университетской канцелярией для объемистых бумаг. А в ней, как гроб в саркофаге, лежала московская папочка. Ба! Какая встреча! В свое время, когда Прокофьев по совокупности душевных травм покинул стены госвуза, его пригласили в этот негосударственный университет с нелепым, пышным названием из семи (!) слов. Пригласили люди, что были ему интересны: «Давай к нам, у нас веселая и бойкая команда и полная академическая свобода. Чего еще тебе?». Действительно, чего? Прокофьеву дали кафедру. Свобода и в самом деле оказалась полной, можно сказать, абсолютной, ограничивалась она только вот чем: студентов было слишком много и они слишком уж были наивны – недорогое (по московским меркам) и необременительное, так сказать, не утомляющее образование, на него был устойчивый рыночный спрос.

Преподаватели его кафедры в большинстве своем глубокие отставники разных военных и эмвэдэшных вузов. Логика ректората была здесь проста – у них полковничьи пенсии и они не претендуют на высокие оклады, в отличие от свеженьких отставников. Так вот, преподаватели эти (многие из которых были вполне милейшими людьми) предъявляли студентам покойницу по имени марксистско-ленинская философия: «Се прекрасная невеста ваша!» Прокофьев пытался с ними объясниться. Преподаватели брали под козырек и на щеки трупа наносился методологический румянец. Вскоре они начали жаловаться на него ректору, что он ущемляет их академическую свободу. Ректора Михалкина все это забавляло. Его вообще забавляло все, кроме денег и рейтинга. В отличие от него, Михалкина-младшего (он был проректором и главой фирмы, обслуживающей университет) и его жену (по счастливому совпадению, советник ректора, интересно, стояло ли в штатном расписании слово «тайный»(?) и главбух фирмы проректора) волновало только первое… А забавляло? Да ничего их, кажется, не забавляло.

Но эта трогательная, трепетная любовь к деньгам была все-таки лишена у них гармонии – все трое не очень понимали разницу между деньгами, что уже заработаны, и деньгами, о которых мечталось. Аппетиты были, разумеется, обусловлены тем, о чем мечталось, поэтому реальность приходилось подгонять тычками в спину. А она, порою, могла дать сдачи. Но вот имидж… о, это была поэзия Михалкина-старшего. Он жил главным образом в телевизоре. Ревнивая жена даже бегала туда его проверять. Кроме того, ему нравилось бороться за духовность. Он принимал участие, пожалуй что во всех пиар-акциях подобного толка.

Всю предыдущую жизнь, до величавых седин Михалкин-старший трудился в аппарате цэка комсомола – «принеси-подай», потом продолжил эту свою высокоинтеллектуальную деятельность в аппарате министерства образования. Но пришло время и этих его связей оказалось достаточно, чтобы открыть университет. И вот наука у его ног. Он покровительствует искусствам. Ректорат – двор со своими интригами и страстями. Со стремительными взлетами и ужасающими падениями в небытие отдельных имяреков. Триста перешептывающихся, подхихикивающих, умиляющихся, обеспокоенных, поддакивающих душ. Прокофьева сначала забавляло: изучаю, дескать, упражняюсь в остроумии, но с какого-то момента начался невроз. Он, кстати, так и не завел ни с кем здесь «отношений», несмотря на то даже, что временами бывал довольно-таки не брезглив. Женщина, что и в постели будет судачить о Михалкине, обсуждать «предстоящую аккредитацию» или «как трудно в этом году с набором» – это ж повеситься или облевать всю постель. Это какое-то безраздельное торжество рыбьей крови. Здесь какая-то претензия серости на тотальность – самодовольная, непробиваемая уверенность, что только это и есть реальность, жизнь, и каждая из них (независимо даже, «хорошо» ей, «плохо ли» в конкретном моменте реальности) – олицетворяет ее, является этой реальностью, представляет, утверждает саму жизнь. И потому прикасаться к ним, значит признать их правоту (а они и в самом деле правы). Все, что было в них индивидуального, все, что связано с их обаянием, не могло ввести здесь в заблуждение Прокофьева. Все эти соски, пигментация кожи, лобковые волосы, малые губы – все было бы анатомией, подробностями этой реальности.

У жены ректора (она возглавляла отдел кадров) свой маленький двор, своя людская. Ее любимая тема: «Как все злоупотребляют природной добротой Вадика (Михалкин-старший). Любое возникающее по ходу жизни напряжение между супругами обсуждалось. Она обстоятельно сплетничала со своими фаворитками, с этими неутомимыми пожирательницами булочек, о своем венценосном муже. И отдельная тема – потребление тех плодов, что падали с древа платного образования. Получающим мизерные оклады (а они и вправду были самые низкие по Москве, ибо надо терпеть во имя главного. А главное, на сегодняшний день, – покупка учебного корпуса), так вот, им, очевидно, было интересно послушать о новом джипе Артемчика (Михалкин-младший) с та-а-кими наворотами», о домике в Карловых Варах, что с потрясающим вкусом обставила Аннушка (жена Михалкина-младшего), о ее сапожках из анаконды. «Ради детей живем». Вскоре это все сыграет с ней довольно злую шутку.

Ректор любил ездить по филиалам. Брал с собой человек двадцать свиты, привозил каких-то нужных людей извне и неделю жил у вассала. Все это называлось «выездным семинаром для руководителей структурных подразделений». Осмотр филиала ректором был точной копией картины: «Президент Российской Федерации посещает птицефабрику». Помимо всего прочего, каждый филиал должен был удивить сюзерена эксклюзивным отдыхом (повторы не поощрялись). Прокофьеву запомнилась сценка: Михалкин со свитой на борту арендованной яхты. Преподаватель увлеченно объясняет Михалкину законы гидродинамики, встревоженный директор филиала из-за спины любимого ректора посылает отчаянные знаки: «не утомляй». Выслушав, Михалкин снисходительно и благосклонно одобрил законы гидродинамики (особенно второй закон).

Что еще было в эту неделю? Бесконечный банкет. Тяжелая, жирная еда и точно такая же лесть. Причем Михалкин вполне искренне считал себя простым и демократичным. Лизоблюды и поднимали тосты за его «простоту и глубокий демократизм». Михалкин задавал тон натужного веселия людей, не просто лишенных чувства юмора, но отягощенных сниженным уровнем элементарной, так сказать, физиологической жизнерадостности и, все-таки, чрезвычайно нравящихся самим себе в этой своей занудной веселости. Но верхом пошлости и самодовольства были рассказы Михалкина о том, как агукает его внучка.