Дмитрий Раскин - Хроника Рая

– А если человек будет искать истину вне абсолюта? – спросил кто-то из зала. – Он утвердит тем самым истину вне сопряжения с абсолютом? Или же истина в этом случае просто невозможна? А может (в вашей интерпретации), Христос дозволяет и это?

– И абсолют и невозможность абсолюта могут быть источником, целью свободы, критерием, мерилом истины. Но вне? – Прокофьев помедлил, – Истина из своеволия, в своеволии? В общем-то да, но предел, потолок, «качество» этой истины. Она заложница здесь. Истина как способ бытия свободы в понимании пределов, ограниченности способа, если хотите, его вины. Своеволие же ограничивает, обкарнывает понимание и потому оно мне неинтересно. – Прокофьев не нашел чего-то в своих листках. – Свободы нет в мире – она лишь относится к сущности Бытия и человека. Несовершенство мира не есть цена свободы. И свобода как диалектика Добра и Зла лишь частность свободы, постигаемая не из диалектики, но из свободы.

Еще несколько студентов вышло из зала.

– Свобода не умещается в рамки: «слезинка ребенка есть плата за феномен свободы». Несогласие наше на эту слезинку наполняет свободу неотменяемым этическим содержанием, это и есть момент «сопряжения» свободы и абсолюта. В свободе и посредством свободы несовершенный, сознающий свои пределы, страдающий, заблуждающийся, не достигающий вожделенной глубины человек оказывается несводимым к миру, к жизни, к Богу, к самому себе.

Поднял руку незнакомый Прокофьеву студент (Прокофьев разрешал задавать вопросы по ходу):

– Это все оправдание свободы, но не Бога!

– Вот именно.

– Это инквизиторское, – продолжил студент, – «ради любви, во имя добра упраздним свободу» много хуже того несовершенства мира, за которое все никак не может оправдаться Бог-творец. Несоизмеримо хуже уже потому только, что если Добро вместо Бога, то все дозволено. Но есть ли это снятие теодицеи? Может ли быть такое «отрицательное» оправдание Бога?

– Нет.

Кристина, видимо, что-то такое сострила. Попечители улыбнулись. Насколько Лоттер ее знал, эта острота могла быть и в пользу Прокофьева. Если точнее, какая-нибудь двусмысленность, которую можно при желании трактовать в пользу Прокофьева. И на том спасибо.

– Герой романа Лагерквиста «Смерть Агасфера» побеждает Бога, освобождается от Его кары, от своей судьбы во внезапной, потрясшей его опустошенную душу глубине истины: «Сын Божий – распятый, безвластный, страдающий, преданный… Преданный своим отцом, его-Агасфера брат… проклявший меня – мой брат. Который сам был несчастен и проклят». Для Алёши Карамазова Страдание оправдывает Бога – через распятие Бог разделяет судьбу и участь мира, делается сопричастным драме жизни, получает право прощать, обретает оправдание своей гармонии. Иван же не принимает этого – даже страдание Бога не искупает «слезинки». У Лагерквиста: человек, осознавший свое братство с бессильным страдающим сыном Бога – против Бога, скрывающего от него непостижимую, быть может, страшную глубину истинно святого.

Это «против Бога» и есть основание его духовного усилия, что заведомо вне обретения и надежды. Само знание, что есть это недостижимое, непостигаемое – этот абсолют, пусть искаженный Богом и непосильный человеку, наполняет душу обретающего свою милосердную смерть Агасфера предельной чистотой покоя… Эта истина Агасфера, обретенная через Христа, но не «на путях» Христа – это открытие абсолюта, что не есть абсолют Христа. Более того, противопоставлен Богу… Это агасферово «через Христа» к истине и свободе, что не могут быть его истиной и свободой.

– Но разве это снятие противостояния? – спросил все тот же студент.

– Во всяком случае, это открытие того, что глубже его, – ответил Прокофьев.

– Свет из преодоленности абсолюта, – чуть обернулся к своей соседке Лехтман, – самый чистый… Все твое убрано – все твое и все, что превыше тебя – это и есть бытие…

– С этим, наверное, можно, – ответила Анна-Мария – может и нужно умирать (попытаться хотя бы), но как этим жить?

– Может быть, и никак, но свет самый чистый.

– Роман Якова Голосовкера, – говорил Прокофьев, – если точнее, восстановленные философом фрагменты романа – это продолжение «Великого инквизитора» в двадцатом веке. «Великий инквизитор», продолженный в двадцатый век. Орам (один из героев романа) призывает к ответу уже не Бога-отца, а Христа (в транскрипции этого произведения Исус). Он обещал человечеству истребить зло добром. Он уверил человека, что, несмотря на все свои злодейства и мерзости, он добр и полон любви. И многие уверовали в его слово, в его добро и две тысячи лет гибли и губили во имя них. Многое из того, что он обещал, сбылось: были мученики, были праведники, были немыслимые вершины человеческого духа и откровения свободы, не получилось только одно: добро не победило зло. В пространстве истории люди обратили добро в «игру в добро», живую любовь в «жертвенную любовь» и пресытились и тем и другим. Неосуществленная мечта победить зло добром сменилась мечтой об истреблении зла злом. Любовь как движущая сила первой побежденной мечты уступила место ненависти – катализатору второй мечты, побеждающей.

Орам предъявляет потрясающее по своей глубине понимание сути Идеи и Идеократии, говорит о тех ужасах, что они еще принесут человечеству (написано в двадцатых годах). Но он не только судья над Великими инквизиторами XX века, но и их жертва. Он принимает их власть, их попытку уничтожить зло злом, пусть чудовищную, но других реальных путей победы над злом нет! Но есть препятствие – Исус. Даже бессильный и забытый, он все равно еще мешает. Его идеал Совершенства, его отказ от какого-либо властвования, его путь свободы – все это надо окончательно вырвать из человеческого сердца. И он-Орам, любящий Христа, несущий в своей душе его нравственный абсолют, требует от него последней, страшной жертвы – во имя победы над злом посредством зла, Исус должен убить любовь. Из любви к человеку убить любовь. Он вкладывает в руку Исуса кинжал и требует, умоляет умертвить его-Орама. Христос должен ударить в грудь и начнется новый отсчет, и наступит новая эра – без любви, без Христа.

Исус выронил вложенный в его руки нож… «Не хочет, – шептал Орам, – Он не может. Он любит».

Орам предлагает своему собеседнику выйти в город (действие происходит в здании монастыря, перестроенного в психбольницу) к москвичам двадцатых годов двадцатого века и испытать, нужен ли он-Исус им. По сути, предлагает ему оценить ту меру «внутренних изменений», что произошла «с этими горожанами».

– Но чем зло, призванное победить, отличается от зла, предназначенного к преодолению? – спросил тот же самый студент.