Дмитрий Раскин - Хроника Рая

Кристина шепталась с попечителями. Как показалось Лоттеру, это не было комментированием лекции. Они просто говорили о чем-то своем.

– Вспомним наш прошлогодний курс: персонажи Гоголя – они, по словам философа Сиорана, упрощены до собственной сущности. Действительно, их пустота метафизична. В этой метафизике они вне истории, с ними ничего не могут поделать ни культура, ни религия – они не исцеляют, скорее, лишь камуфлируют (это горькая истина о культуре и религии здесь). Открыв неклассическое зло, наткнувшись на метафизику пустоты и небытия, умножающую себя в жизни, посредством жизни, под видом жизни, то есть обнаружив зло, необъяснимое и не искореняемое в рамках классического (в данном случае христианского) понимания зла, Гоголь пытается «лечить» по классическим рецептам. Само это истовое желание «лечить», «спасать» – оно из того великого соблазна русской духовности, что условно можно назвать гипертрофией Добра. И Гоголь придал ей новое качество… Одержимый Добром, дает себе санкцию на приведение бытия в соответствие с идеалом, веря при этом в искупаемость «издержек» самой глубиной своего личного страдания. Гоголь пишет свой вариант Евангелия. Стремится навязать своим персонажам катарсис. Пытается сделать христианство соразмерным им. Запихивает в их души христианство коленом. Каким только должно стать христианство во имя своего соответствия гоголевским героям?! Какова должна стать художественная реальность, чтобы катарсис Чичикова был доподлинным в ее рамках?! Но все это не останавливает Гоголя, ибо он занят спасением. Как результат – пошлость. Пошлость мессианства. (Врач заразился сам.) Художественная и духовная катастрофа. Единственное, что было подлинного во всем этом – огонь – сожжение второго тома «Мертвых душ». Там, где «держала» Идея, не выдержала писательская совесть.

Булгаков понимает своих персонажей, всех этих Никаноров Босых и Алоизиев Могарычей как зло тотальное, всегда равное самому себе (меняются лишь одежки эпох, шелуха символов и знаков). Бутафория Культуры и Цивилизации? В лучшем случае, цивилизация для булгаковских персонажей палка, узда, удерживающая их от тотальной победы над реальностью, заставляющая конформистски следовать приличиям. Цивилизация советская освобождает Алоизия Могарыча от такой узды. Культура и Цивилизация со своими атрибутами Добра и Зла пали. Добро и Зло отменены, Аннушка (та самая) права. Культурно и цивилизационно права. Советская действительность (впервые во всей мировой истории) так полно ответила метафизической потребности человека в ликвидации духа, да и души. И большинство народа приняло этот новый мир. При всех своих муках и мытарствах в этом новом житье-бытье (народ здесь жертва, конечно же), пользовалось этими открывшимися возможностями в смысле свободы от Добра и Зла. И здесь, в постижении этой проблематики роман Булгакова глубоко «антинароден». Булгаков полностью свободен от той инерции русской культуры, что связана с идеализацией, обожествлением народа, с просветительскими иллюзиями в отношении него. Эта традиция нашей культуры, объявляющая целью социальную или же мистическую партиципацию с народом, совершение трансцендирующего усилия по направлению к духовному телу народа не принимается им по соображениям интеллектуальной гигиены. Мучительный, путаный, жертвенный путь к торжеству Аннушки представляется ему нравственно бессмысленным.

«Ну, зачем же он так далеко от стержня лекции», – досадовал Лоттер. Несколько студентов потихоньку ушли. Одна из факультетских дам что-то помечала в своем блокнотике, демонстративно, для попечителей.

– А что же интеллектуалы? Берлиоз, Латунский – они получили в свое время классическое образование и не невинны (в отличие от гомункула Ивана Бездомного). С удовольствием делают обществу, да и самим себе духовную ло-ботомию – это и есть акт создания новой культуры (сколько б они ни молились при этом на Пушкина и Гоголя), и все силы свои они вкладывают в борьбу за свою монополию на нее. Их корысть, в том числе и духовная, видимо, тоже в освобождении от Культуры. Им, как и Аннушке, нужна простота? Почему? Здесь вспоминается герой зощенковской повести (она есть в вашем списке литературы и там же интереснейшая книжка Бенедикта Сарнова о ней) профессор Волосатов. Утонченный интеллектуал вдруг пускается во все тяжкие, вопреки возрасту и приличиям по-жлобски наслаждается жизнью. Что с ним? Всю свою жизнь он упоенно подчинялся Культуре, обретая в этом всю совокупность жизненных смыслов и самоуважение, и чувство превосходства. Был свято уверен, что все это и есть он. Освобождение от Культуры стало моментом истины – ничто теперь не мешает ему быть непридуманным, доподлинным собой, во всей полноте своих настоящих желаний. Помните вопрос, повторяющийся у персонажей Достоевского, о том, если на луне, на другой планете сделать некую несусветную мерзость. Так вот, профессор Волосатов и оказался на другой планете, не выходя из дому, не отвлекаясь от любимой своей астрономии.

Верят ли сами Латунские и Берлиозы в то, что они пишут и говорят? Все равно, что спросить, верят ли они, что днем светло, а ночью наоборот, что после дождя на улице мокро, что ветер сдувает с прохожих шляпы. Они верят в действительность. В ее тотальность (и здесь они искренни полностью). Слепо, порою наивно верят в свое умение приспособиться к ней. (Прототипы этих булгаковских персонажей сами становились жертвами, бывало, что оптом шли в топку гостеррора.) Новая реальность в полной, неожиданной для них самих мере отвечает их физиологической и онтологической потребности жить неживой жизнью, посреди отчужденного от самого себя, умерщвленного сущего.

Попечители уже утомились и снова стали перешептываться. Факультетские дамы тут же включились в разговор. Но Кристина достаточно сурово призвала всех слушать.

– В двадцатые годы философ Яков Голосовкер (это в вашем основном списке) пишет роман, героем которого становится Христос, пришедший в Москву времен НЭПа. Общность самой идеи столкнуть новый, неописуемый мир с Абсолютом, очевидно, и определила многие смысловые и сюжетные совпадения романов Булгакова и Голосовкера при всей стилистической их несхожести, при всей разнице масштаба литературных дарований. Эпоха начинает заниматься плагиатом, не дожидаясь даже, когда философ и писатель допишут книги своей жизни: так, судьба романа Голосовкера совпала с судьбой романа Мастера о Пилате – сожженный роман. (До нас дошли фрагменты, эпизоды, черновики Голосовкера, попытки авторской реконструкции). А судьба самого Голосовкера в каких-то узловых своих точках совпала с судьбами героев его произведения и с судьбой Мастера, созданного воображением Булгакова.