Дмитрий Раскин - Хроника Рая

– Рад видеть, Николай Константинович. Надо же! – Бабаев не мог понять статус Прокофьева. Эта его поездка «в долину» (симпозиум, скорее всего, или учеба какая-нибудь для начальников. Эти наивные грантодатели думают, что там можно что-нибудь изменить, собрав на курсы начальников), безусловно, была для Бабаева еще одним плодом с древа власти, составляющим того качества жизни, к которому он так триумфально полз. А уж экскурсия сюда, «на гору», очевидно, была венцом программы, может, она даже не запланирована и их одарили ею в последний момент. И вот тут, языком гидов, в самом сердце Культуры, в эпицентре архитектурного рая Прокофьев с ведром! Вот так, напротив всемирно известной галереи, на улице, от самого названия которой захватывает дух. (То, что в этой концентрированной Европе может быть мансарда с клетушками, ему сейчас просто не пришло в голову.) Все равно что зайти в эту галерею и увидеть неудачника Прокофьева в рамке между полотнами да Винчи и Рафаэля.

– Кто ты? Откуда? Куда? – вопрос Бабаева был несколько странен, особенно ввиду ведра.

– Мусор выношу, – ответил Прокофьев без всякого вызова, но эффект получился достаточно интересный. Бабаеву легче было бы перенести какие-то явные свидетельства прокофьевского положения и преуспеяния. А это ведро и домашние тапочки здесь не укладывались в голове, были таинственны, провоцировали, ставили в тупик воображение… Крупная пожилая дама, их гид, уже подгоняла Бабаева и его группу.

– Как ты? Где? – Бабаев это свое вопрошание перевел теперь в рациональную плоскость. Прокофьев, удовлетворенный вполне магией инсталляции «Прокофьев с ведром», ответил вполне спокойно (его не хватило все-таки сказать про мансарду).

– А я все там же, – Бабаеву полегчало, – на том же месте. Внук пойдет в первый класс. Подает надежды, особенно в музыке, – ему уже надо было догонять своих.

Прокофьев понял, Бабаев считает его выше себя на эту «гору», на этот Университет, на эту улицу с галереей, и потому «здесь и сейчас» он – препод Прокофьев примерно равен ему-первому проректору. Отсюда и теплота тона и подающий надежды внук. Бабаевское миропонимание устояло. Интересно, а если бы они с «Бабаем» встретились не так, как сейчас, в понедельник, в половине одиннадцатого, а, условно сказать, «за последним пределом», где окончены земные счеты, где все твое оказалось суетой и тленом, как бы было тогда? Да, вот точно так же и было бы. Прокофьев аккуратно, как избирательный бюллетень в урну, опустил визитку Бабаева в свое ведро.

Когда он написал это? Пришло письмо по электронной почте: ее не стало. Он тогда совсем еще юнец, а она взрослая… Женщина, поразившая, оглушившая его тогда… Он юнец и не был еще уверен в реальности самого себя, до встречи с ней не был… Они не виделись после. Удивительно, что там, в «долине», кто-то знал о них, отыскал его адрес.

Он использовал это… свои чувства тогдашние он использовал как допинг для написания строк. У него получилось «глубже» и «больше» той своей боли (сам удивляется порой, насколько поверхностны и стандартны бывают его чувства). Он выхватил тогда эту очень важную для него мысль, а перед ней было неловко и за само свое удовлетворение, что бывает, когда высвободишь мысль, ритм, образ, мучающие тебя своей нерожденностью, а теперь вот было неловко (перед собой?) за то, что мысль казалась тогда такой уж значимой.

Он вышел в сад из своего кабинета. Хлодвиг, что и во сне сознавал хозяина, поднялся, поплелся следом. Стояла громадная звездная ночь, какая только возможна в горах. Было холодно, но не настолько, чтобы возвращаться в дом за свитером или курткой. Кажется, будто Вещь – каждая, укорененная, измученная, жилистая Вещь предоставлена Богу без посредничества истины, смысла… Он пережил это впервые сейчас. Сколько б ни было у него слов – слов ли, строк и текстов об этом прежде. Эта жажда, чего вот собственно?.. Прорыва за свой предел?., дабы сущнейшего новенький и не затертый грошик подержать в ладошке?., удостовериться в собственной глубине ли, подлинности, в чем-то еще в этом роде? Он заслонялся от ужаса перед Бытием мышлением о Бытии… от ужаса Бытия, мышлением Бытия. Но это не было столь грандиозно, чтобы и в самом деле суметь заслониться им. И не было бездарно настолько, чтобы, помучившись, успокоиться и «заняться жизнью».

Только это его и спасло?! Смешно.

Вдруг сейчас все это – все оказалось незначимым, открылось как незначимое… И Лоттер – взволнованный Лоттер, пусть как будто и улыбаясь над самим собой, благодарно смотрел в небо…

Они заказали бутылку легкого вина и фрукты. Они любили этот столик на веранде.

– Хотел тебе рассказать, – говорит Лехтман, – скульптура, где я ее видел? Когда? Ты же знаешь, у меня несколько специфические отношения с «где» и «когда». Названия и автора, как ты уже догадался, тоже не помню. Так вот: девушка прекрасная, обнаженная, в усилье (?) прорыве (?) полете (?) становится трепетным деревцем (листвой покрываются руки вскинутые) или же деревце очеловечивается в чистоте страдания… Так ли иначе здесь вещь взята на выходе за… Метафизика тела перерастает миф.

– Красота трансцендирования? – спросил Прокофьев.

– Напряжение жил, скорее. Ненадобность головы – горло запрокинутое выражает тоску и муку, и жажду абсолюта, пускай минутного.

– Ты, наверно, опять усложняешь.

Лехтман только махнул рукой и улыбнулся.

Они замолчали. Довольно долго сидели так. Дневной зной уступил мягкому, дышащему теплу вечера. Пятна света на фруктах, на скатерти, на руках. Они, каждый по-своему, размышляли о том, что вот: то, что не дается истине, так и не дано ей – так просто сбылось, случилось в бытии… даже если ценою счастья (твоего счастья), почему-то вот так… А радость есть. И в радости – то, чего недостает добру и мудрости, в смысле, только в ней они могут быть искуплены отчасти, как и наше прикосновение к ним…

– Даже когда побеждаем время (или воображаем так), – наконец заговорил Прокофьев, – подобно той терпеливой уборщице за нами стирает каждый наш шаг небытие.

– С каких-то пор мне кажется, – ответил Лехтман, – что это как раз бытие.

– И тряпка тяжелая шваркает по нашим ногам – улыбнулся Прокофьев.

Они возвращались всегдашним своим маршрутом: по улочкам к площади Данте, от нее по улочкам к дому (в самом деле, круг такой получается). В самой узнаваемости каждого дома, каждого камня, в ощущении воздуха кожей, в усилии шага, в этом легком отталкивании от каменных плит, в этом спокойном сознавании вещи – всякой вещи, каждый черпал подтверждение как будто. Даже не очень и важно чего… пусть будет реальности…

Читать дальше