Дмитрий Раскин - Хроника Рая

Музыка всегда была только живая (у Кристины хватало вкуса не рядить музыкантов в ливреи) и соответствовала интерьерам.

Зачем все это нужно Кристине? Подтверждала свои неформальные права на Университет? Безусловно, но Лоттеру всегда казалось, что здесь есть и нечто большее (для самой Кристины, возможно, что меньшее), она удостоверялась в реальности самой себя.

Сегодня все шло как всегда, по заведенному установленному и всех абсолютно устраивающему распорядку. И ничто, как пишут в романах, не предвещало надвигающейся катастрофы. Провозглашались соответствующие случаю тосты, в меру банальные, но с примиряющей самоиронией (в атмосфере этой самоирония удавалась даже последним занудам). Наконец, очередь дошла до изящного старенького господина, убеленного, опять же, как пишут в романах, благородной сединой. Лоттеру показалось, что Кристина пыталась ненавязчиво так организовать, чтобы господин этот вообще не говорил, но тот заметил и даже побледнел от негодования. Кристина уступила, дабы не обострять.

– Дамы и господа! – старенький господин встал в этой своей бледности (Лоттер не мог вспомнить, был ли этот человек здесь в прошлом году). – Дамы и господа! – повторил он, как бы решившись окончательно. – Предыдущий оратор назвал нашу очаровательную хозяйку, – он сказал было «дома», но успел переправить на «хозяйку бала», – весталкой храма науки. При всем уважении к красоте слога данного мэтра не могу согласиться. – Он попытался сделать эффектную паузу, но сам же ее не удержал. – Но прежде хочу предложить поднять бокалы за потрясающую, истинно аристократическую выдержку нашей блистательной Кристины (все, недоумевая несколько, все же привычно подняли бокалы – «за выдержку так за выдержку»), представившей вам меня как дальнего родственника. – Насколько помнил Лоттер, она его вообще не представляла. – О! Вы не знаете, господа, какое нужно иметь сердце для этого. Редкое сердце! Моего заурядного не хватило. Я почти уже прожил свою жизнь, господа, а до сих пор не знаю, что писать на своей визитной карточке: внебрачный сын Кристины фон Рейкельн? Но она никогда не была в браке.

– А вот и скелетик в шкафу. – Президент Ломбертц просто хотел шепнуть своей супруге, но получилось громко, на всю тишину зала.

Все, с этими своими бокалами в руках, смотрели на Кристину. Всем своим видом, спокойно и доброжелательно, та давала понять: извините за неловкость, сами все видите, просто было неудобно как-то предупреждать вас о некоторой «неадекватности» дальнего родственника (что-то, видимо, есть в старом штампе насчет «вырождающейся аристократии»), а тут небольшая доза спиртного и… моя вина, не доглядела, но все мы люди цивилизованные, поэтому проявим терпимость и такт по отношению к моему несчастному дальнему родственнику, все остальное – уже мой крест, мой долг и только мой… Все это было вполне убедительно, если б не две старушки-родственницы, слушавшие так, что было ясно, ни о какой «неадекватности» старенького господина не может быть и речи.

Легко и изящно, без всякого намека на нервозность, как само собой разумеющееся (в этом «само собой» – главное доказательство, перебившее, пожалуй, впечатление и от старушек), Кристина дала отмашку музыкантам. Смычки взлетели и чудные звуки было полились, но в запрещающем жесте старенького господина было столько отчаяния и надрыва, что музыка виновато юркнула обратно.

– Да! Не скрою, между нами, – господин патетически указал на Кристину, – были заключены определенные соглашения и я обретал право, – старушки-родственницы подскочили на стульях, – на часть, – он показал руками так, будто речь шла о части этой залы, – но только сейчас, господа, только сейчас я понял, что мне нужно не право, а справедливость!

Кристина, чувствуя реакцию гостей, с еще большей выдержкой (что сама по себе была просто великолепна и безусловно заслуживала тоста) продолжала всем своим видом показывать то же самое – «я действительно одно время была ему вместо матери». Она верила в свою способность переломить ситуацию, но не видела при этом старушек-родственниц. Как организатор сценического пространства Кристина сама же посадила их от себя слишком уж далеко сбоку.

– Я сын! – сказал старенький господин и ему стало как-то очень легко. – И требую справедливости, – он наслаждался напряженной тишиной так, будто готовился к этой минуте всю жизнь и вот минута эта окупила все, превзошла все его ожидания, – не для себя одного… но и для моего отца. – Его надрыв перешел в восторг. – Прежде всего, для отца! – старенький господин не просто обрел сейчас, но во всей немыслимой полноте пережил абсолютную власть над минутой.

– Ни слова, Генрих! – никто не ожидал, что у Кристины может быть такой голос.

– Мой отец. Вы все, конечно же, знаете это имя! – Кристина поступила так, как поступила бы женщина их рода в 1701 году – упала в обморок. Всеобщее «ах!» Падала она картинно, а вот упала… по звуку тела, по удару об пол ясно было, что все это слишком по-настоящему. Тина, а следом еще несколько женщин бросились приводить ее в чувство, и сцена стала шумной и суетливой. Старенький господин был напуган как ребенок, которому захотелось по дерзить, но он не ожидал, что доведет до слез маму. Мэр, чтобы как-то возвыситься над ситуацией, распорядился: «Врача!»

Все выходили из особняка молча и с такими горделиво-строгими лицами, что сразу было понятно, они «выше этого». Крушение добродетели, в общем-то, всегда приятно, а Кристина все эти десятилетия каждым словом, каждым жестом, каждой паузой давала им какой-то, пусть и достаточно мягкий, но все же урок. Но кроме этого общего, нескрываемого даже (пусть и не было сказано ни единого слова) удовлетворения была и общая досада. Как ни смешно, но все чувствовали себя чуть ли не обманутыми из-за открывшейся «недевственности» Кристины, будто она в самом деле взяла на себя обет. Всем казалось, что по умолчанию взяла. То есть кроме семейного лицемерия был еще и факт измены Университету.

Выйдя за ограду, гости распались на группы, просто кому с кем по пути. Здесь «на горе» всё так рядом, что не было особого смысла вызывать машину, да и как не прогуляться такой чудной ночью. «Список Форбс» намеревался проводить Анну-Марию, но та дала понять… да нет, она была мягка с ним, доброжелательна, улыбалась, но он вдруг сам ощутил себя каким-то нагловатым нуворишем, каким он, конечно же, не был, уже в третьем поколении как. Анна-Мария подняла руку и желтая коробочка такси тут же забрала ее.

Жанна Бишон – старейший профессор-психолог, говорила любезно вызвавшемуся ее проводить профессору Краузу: