Дмитрий Раскин - Хроника Рая

– Как знать, представь она его просто родственником без этого словечка «дальний», и он бы выдержал, выполнил их договоренности ради наследства.

– Я бы на ее месте, – профессору Краузу тоже хотелось быть проницательным, – обошелся бы без этих старушек-родственниц, но, видимо, она по каким-то причинам не могла их не пригласить. Кстати, я бы и старичка-сына не посадил за стол. Но мне кажется, она специально позвала его. Из артистизма, для полноты ощущений.

– Обожаю людей с дофрейдовскими комплексами, – как бы в сторону сказала Жанна Бишон.

Президент Ломбертц всю дорогу негодовал, точнее, жаловался сэру Роджеру Брауну:

– В нашем Университете вообще-то не приняты скандалы. Я бы еще не удивился, если бы, – он все-таки удержался от оглашения имен тех своих сотрудников, для которых все это было бы совершенно естественно, – Кристина нанесла нам удар в спину. Такое, наверно, вообще впервые за всю историю Университета.

– Надо будет уточнить у нашего историографа Крауза, – невозмутимо сказал сэр Роджер Браун.

– Вам смешно. А мне что прикажете делать?

– Будут слухи, версии, логические построения, внезапные догадки.

– Я бы предпочел факты. – В голосе Ломбертца зазвенела (пусть и не без некоторого дребезжания) президентская требовательность.

– Судя по всему, вам придется иметь дело кое с чем посерьезнее фактов.

– То есть? – В вопросе была настороженность опытного администратора.

– Миф. Некая критическая масса всего перечисленного мною рождает миф. Миф, причем любой идет на пользу Университету, в конечном счете.

– Вот именно, что в конечном! – заклокотал президент Ломбертц, – а сегодня этим могут воспользоваться сами догадываетесь кто.

– Попытайтесь ускорить процесс кристаллизации мифа, – сказал сэр Роджер Браун. – Контролировать процесс нереально, конечно, а вот ускорить…

– Вы, может быть, знаете как?

– Неужели вы, дорогой мой доктор Ломбертц, ни разу не пробовали? (Сказано было тоном, будто речь шла о проделках с женщинами.) Надо вбросить это словечко «миф», закрепить, удержать его в речевом потоке (не бойтесь быть навязчиво-маниакальным). Когда все (или хотя бы активное меньшинство) будут знать, что это миф и они имеют дело с мифом – миф и будет. Между прочим, миф это теперь для нашей обожаемой Кристины – единственный шанс.

– Таким образом, я могу рассчитывать на понимание Совета попечителей?

– На понимание, безусловно.

– А на все остальное, вы хотите сказать, по обстоятельствам? – спросила досель молчавшая госпожа Ломбертц.

– Интересно, на кого (имелось в виду: на кого из великих) похож лицом и строением черепа этот сын Кристины? (Словосочетание «сын Кристины», видимо, уже приживалось.) – размышляла вслух возвращающаяся с Лоттерами антрополог Грета Макс.

– По-моему, на Перикла, – сказала Тина с самым серьезным выражением.

Прокофьев снова шел за Анной-Марией Ульбано по этому ее длинному и скорее всего что бесцельному пути. Только шел теперь уже ближе к ней, будто выверял, испытывал дистанцию. Может, этот отрезок пространства, что их разделяет, уже последний? Если только она не ускорит шаг.

Она была непостижимо хороша летом. Всё здесь в «долине» дышало жизнью, было жизнью и жаждало жизни. Она была самим летом сейчас. Этот ее зрелый, густой, насыщенный цвет – так он видел ее. Он знал, что не может с расстояния различать ее аромат, но он различал. Он слышал ее запахи, осязал касание шелка о дивные ноги. Ей изначально, свободно, само собою дано то, к чему Прокофьев только пытается пробиться сквозь себя, сквозь свою изнанку, путаясь, самообольщаясь, уставая по ходу – она есть. Из этого ее есть он-Прокофьев уже черпает. Ее назначение – целостность, легкость, свобода, мишура жизни. А он, потративший свое на поиск «предела», «изъяна», «неправоты» всего этого на самом-то деле не достиг ни того, что выше жизни, ни самой жизни. Лехтман как-то сказал, что в пересечении этих двух «недостижений» и есть свет. Но это фраза всего лишь. Все ее наигранное, наносное, пустяковое – от избытка целостности, самоирония жизненной силы! Как он не понял! Как будто бытие выбрало ее. А она не знает… Просто ее знание – радость и презрение к времени… А вдруг она понимает, что он идет за ней сейчас и просто не подает вида? Бред какой-то. Если бы так, он почувствовал бы. И она бы выдала себя, так ли, иначе. В своем (котором по счету?) движении вслед за нею, он уверен, что она не подозревает даже, иначе всё потеряло бы смысл.

Да! Он хочет быть с нею, спать с нею и просыпаться с нею, то есть он проснется ранним утром посередине точно такого же лета – уже свет, но нет еще звука, движения, фона повседневности за окном – она спит у него на плече, ему тяжело отчасти, но он боится пошевелиться, дабы не разбудить… Это ее лицо (каким оно будет с закрытыми глазами?), ее чудные пальцы держат его запястье – так и заснула вчера с этим нежнейшим пожатьем…

Да! Он хочет узнать силу губ, тяжесть этих грудей, хочет войти в ее лоно, так, чтобы это тепло побежало по жилам, так, чтоб увидеть краски, цвета, планеты ли, звезды глазами закрытыми. Хочет постичь эту чудную смесь женской силы упругой и женской податливой мягкости. Распознать, пережить ее трепет. Брать благодарно из ее опыта. Вздох ее хочет услышать, бессмысленный шепот… и крик – безоглядный или же скомканный, борющийся с собой… И эта ее усталость после… глубина усталости – ибо тело превзошло свой предел – медленное такое, долгое возвращение обратно… (ради этого он будет жрать таблетки). Но о том, что он идет за ней сейчас, она никогда не должна узнать.

Вечером следующего после обморока дня с Кристиной случился удар и очень тяжелый. В Университете вдруг выяснилось, что без нее всё же как-то не так, непривычно, во всяком случае. Президент Ломбертц был в растерянности, дня три, наверное. Кристине теперь сочувствовали, и сочувствие было искренним, но все-таки в этом читалось: «Может, оно и к лучшему, как ни ужасно, но это так». Кто-то даже подумал про себя: «Кристина нашла наилучший выход. Как и всегда, впрочем». И мысль была подхвачена как бы. Хотя, что здесь такого? И все понимали, что это ее личная, семейная ситуация, сколько ни считай ее «олицетворением традиций». И не девятнадцатый век сейчас и не начало двадцатого. И тем не менее. Неудобно как-то. То есть надо бы знать чуть побольше, чтобы понять, удобно ли или же неудобно. И всем не давало покоя, что значат слова старичка-сына о том, что все они, конечно же, знают имя отца? (любовника Кристины!). Это связано с Университетом или же речь идет о каком-то громком историческом имени? Почему она не дала старичку-сыну назвать имя? Получила удар на этом. Но в ее возрасте удар мог случиться в любой момент, могло и намного раньше. И по причине куда как меньшего потрясения. А сколько ей? Все привыкли, что она была всегда. Казалось, всегда и будет. Но сколько ей на самом деле, никто, оказалось, не знал. Надо справиться у нашего историографа Крауза, но он, как назло, уехал на симпозиум.

Читать дальше