Константин Хадживатов-Эфрос - Высота взаимопонимания, или Любят круглые сутки

– Сергей Фомич, Сергей Фомич! Катенька не рисует, а, скажем, пишет свои картины совсем не для вашего дилетантского взгляда. Все-таки я в этом что-то понимаю. – Василий Сергеевич старается говорить сдержанно и внятно.

– Валя! – опять раздается дикий крик в пустынной дачной атмосфере. – Валя! Ау!

– Он с ума сошел, видимо! – говорит профессор истории. – Кто ему эта Валя?

– Это его сожительница, – уточняет Василий Сергеич, – они очень часто друг друга зовут именно таким образом. Так что вы скажете на ту мою мысль?

– Понимаете, дорогой, – отвечает Сергей Фомич, – у вас глаз замылился! Художник о художнике не может рассуждать здраво. Это мы, ничего не понимающие, оцениваем, нравится или не нравится…

– Валя! – истошный крик заставляет пожилых собеседников взмахнуть руками, как по команде, и откинуться на спинки кресел. Они прислушиваются и поэтому некоторое время молчат.

– Зачем вы сдаете комнату таким ненормальным людям, как этот Колымов? – после молчания спрашивает Сергей Фомич.

– Женщины, они сами не знают, что им надо! Вот ушла куда-то, а он теперь кричит! – беспокоится Василий Сергеич. – Я сдаю ему комнату уже пять лет, он хорошо платит, и мы с ним в общении. Но вот теперь он привез эту Валю, и я его не узнаю.

На какое-то время наступает тишина, и собеседники, вдыхая распаренный воздух, что-то обдумывают.

– Вот, не кричит теперь! – удивленно замечает Сергей Фомич. – А представьте себе, что я приехал к вам на день, и буду выслушивать этот крик каждые пять минут.

– Валя! – крик Колымова разбивает вдребезги спокойствие Сергей Фомича, он начинает нервничать и приподнимается с места.

– Может быть, вы сходите и узнаете, чего он вопит? – просит художника профессор истории.

– Я вот одного не понимаю, Сергей Фомич, как вы можете судить о картинах, не нарисовав даже маленькой рожицы?! – постепенно нахмуриваясь, спрашивает Василий Сергеич.

– Я вам про одно, вы про другое! Там случилось что-то! Вы проверьте! – голос профессора становится все больше преподавательским, хлестким.

– Вы мне что, приказывать будете?! – Василий Сергеич уже менее дружелюбно посматривает на собеседника. – Ведь не орет он больше! Что вам еще нужно?!

Он багровеет и, кажется, если бы не было так жарко, если бы не отчаянная потребность в тени, он просто бы взял и ушел куда-нибудь.

Обиженный Сергей Фомич упрямо смотрит перед собой в траву и, чуть скашивая взгляд, наблюдает за художником. Он словно собирается с силами, чтобы возразить. Кипящее чувство с шипением вырывается из его рта выкриком:

– Вы что, меня позвали сюда слушать, как ваш Колымов Валю зовет?!

– Валя! – крик Колымова зловещ и яростен; он, как падающая с горы каменная глыба, срывается и бьет по обеим головам под дубом.

– Вы мне за это ответите! – кричит, выплывая, наконец, полностью из дачного состояния Сергей Фомич. – Вы пойдете сейчас и спросите у него, что ему от Вали надо!

И вскочив, как окунь на сковородке, профессор начинает ходить вокруг дуба и рассуждать:

– Ваша бессовестная сестра не то что рисовать не умеет! Она же скандал закатила мне за то, что я ее не уважаю! Как я могу уважать ее, если все по блату! Вы-то хоть не помогаете ей?!

– А как же, милый мой! – поднимаясь и припрыгивая за профессором, объясняет Василий Сергеич. – Вы ей поможете, что ли? Вы только «неуды» ставите всем подряд! Принципиальный вы наш!

– Вот оно что! – Сергей Фомич грозно поднимает большой палец вверх и трясет им. – Здорово! Это вы про вашего бездарного племянника, сытого, объевшегося лося! Так я ему и в следующий раз влеплю! Даже если знать будет хоть что-то!

– Вы очень вредный и склочный человечишка! – говорит Василий Сергеич и бессильно опускается в свое плетеное кресло.

Сергей Фомич останавливается на минуту и прищуренно смотрит на бороду собеседника, потом поднимает глаза и видит, что Василий Сергеич свой взгляд отводит.

– Вы что это глаза прячете? Вы вот сейчас зачем лицо отвернули? – полунепонимающе кряхтит профессор истории. – Вы меня что, позвали, чтобы я вашего этого бездельника, что ли…

– Сядьте вы, Сергей Фомич, – быстро перебил его художник, – сядьте, говорю! Не… это… не психуйте! Поймите вы! Упертый вы, ну, то есть… Она просила… Ай, да ну вас!

Василий Сергеич машет рукой, встает и собирается уходить.

– Пойду действительно посмотрю, чего он орет, – говорит он, конфузясь, и бочком пытается уйти.

Перед его взглядом невдалеке возникает Колымов – человек лет сорока, очень крепкого телосложения, с удивленным лицом и сверкающими глазами. Он покачивается и, как бы примеряя губами точные слова, задает вопрос:

– Старики-братцы, вы чего спать мешаете! Разорались, черти! Вы это, – он подбирается ближе к профессору истории и, наклоняясь к нему почти что под прямым углом, говорит дальше, – вы это, на хозяина-то не кричите больно! А то у нас ведь в таксопарке вас в пустынном месте высадят, и иди сам своими этими… тапками!

Сказав это, Колымов поднял голову, выпрямился и заорал:

– Валя! Проснись, наконец! У нас гости!

Он плавно подмигнул Василию Сергеичу, надул губы и, проходя, задел его креслице. Оно упало. Не подняв его, Колымов шатнулся в сторону и поплыл по солнечной лужайке обратно в дом. Там что-то звякнуло, и снова все затихло.

Василий Сергеич и Сергей Фомич одновременно взяли свои плетенки и, не разговаривая, пересели в разные углы сада, метрах в двадцати друг от друга. Сергей Фомич сидел и что-то бурчал себе под нос. Художник же поглядывал на профессора и злился на сестру.

Удручающий своей бессмысленностью громкий крик понесся из дачного домика:

– Колымов! – орал женский голос. – Колымов!

Поезда шумели почти каждые две минуты. Они ходили туда-сюда, и совсем было не слышно то, что говорил он. А в наступавшем промежутке относительной тишины голос его немедленно переходил на шепот. Павлик смотрел на отца и удивлялся, как в этом маленьком человечке сосредоточилась такая буйная энергия.

– Я матери обещал, – скользя глазами по пробегающим мимо женским ножкам и жестикулируя пальцами, почти кричал отец, – я помогу. Все от тебя зависит, но не будь занудой!

Павлик почесал затылок. Отцовский голос был неприятен, далек и по-детски тонок. К тому же толстая широкая родинка, напоминавшая маленький помпончик, очень назойливо свисала с края брови над глазом и поддергивалась в такт шевелению отцовских губ. Павлику это очень мешало, и его глаза то и дело утыкались в этот коричневый мешочек.

Женщины же все больше захватывали взгляд отца, и он говорил с сыном, уже повернувшись к нему почти боком. Павлик тоже отвернулся, и теперь ему стало совсем не слышно ничего, да и вообще ему хотелось есть после тренировки. А здесь, в метро, в самое запруженное народом время терпение истощалось, по капле сползая по взмыленному лбу и щекоча немытую голову.