Константин Хадживатов-Эфрос - Высота взаимопонимания, или Любят круглые сутки

И она вышла на улицу.

Старушку засовывали в машину, милиционер разговаривал с водителем. Соседи высунулись из своих окон и переговаривались…

Когда машина отъехала, то милиционер с чувством выполненного долга зашагал по тропинке, как раз мимо стоящей Ирины.

– Ну, что вы выскочили? – примирительно спросил он. – Идите отдыхайте! Она, похоже, от страха умерла.

Ира повернулась, вошла в подъезд и остановилась, в груди у нее играла легкость освобождения. Ей было хорошо, и сладковатый привкус стоящего в холодильнике ликера вдруг разгулялся по рту и зазывал в мягкое кресло.

Она обернулась и крикнула вслед милиционеру:

– Может быть, зайдете на чашечку кофе?

Милиционер почесал розовую щеку, мотнул головой и добродушно улыбнулся. Постоял немного, а потом двинулся дальше, так ничего и не ответив.

Ира схватилась за железную дверную ручку и сжала пальцы.

Радиоприемник периодически съезжает с волны. Треск и шипение недвусмысленно призывают подвигать ручкой громкости. Музыка из двух потертых стареньких динамиков не льется уже, а еле прослушивается сквозь сплошной скрежет и треск.

Ноябрьский день становится еще кислее, чем утро. Мелкий моросящий дождик брызжет на оконное стекло, словно из распылителя.

Антон Семенович смотрит на Костюхина. Глаза слипаются, словно после позднего сытного обеда, хотя сейчас желудок лишь урчит от голода. От настырной музыки, хрипящей в кабинете, мысли обоих, как потерявшиеся спутники, не находят своих орбит.

– Это ты? – спрашивает Антон Семенович. – Или кто-то другой?

Костюхину скверно, у него второй час побаливает голова, и беспредметность тупой беседы с шефом корежит его лоб и резче выделяет морщины.

– Я, – отвечает он нехотя. – А может быть, и нет.

Им обоим давно уже хочется отвязаться друг от друга, но общая проблема тяготит, не позволяет расстаться так легко.

– Ты мне точно скажи, – просит Антон Семенович, – а то я не уверен.

Его рука нерешительно тянется к приемнику, но падает на полдороге, позволяя позывным разнообразных станций и чуть слышным куплетам песен и дальше дребезжать в кабинете.

– А почему я еще должен вас уверять? – говорит Костюхин. – Вы сами-то что, решить не можете?

– Ты не увиливай, – Антон Семенович гладит свою прилизанную прическу. – У меня волосы не торчат? – вдруг спрашивает он.

– Я же вам еще на прошлой неделе об этом сам говорил! – оправдывается Костюхин. – Говорил? Подходил?

Антон Семенович вздыхает и кивает одновременно. Хочется ему выйти, смочить голову водой, а потом пройтись по ней расческой. Вернуть рабочее состояние не удается, все больше лишних идей вспыхивает и откладывается на полочках. Костюхин смотрит на шефа привычным пустым взглядом и тоже мешает тому сосредоточиться и отбиться от растущего потока посторонних желаний. Антон Семенович ненадолго закрывает глаза, и видятся ему черные и красные пятна, то сужающиеся, то вытягивающиеся в длинные сардельки. Маленький зеленый горошек подлетает к ним, будто длинная автоматная очередь. Свинцовая тяжесть не уходит из глаз.

– Мне же надо, в конце концов, разобраться, – не открывая глаз, говорит он. – Все знают, какие у вас отношения. А на улице дождь каждый день, грязь, слякоть.

– Вы, Антон Семенович, знаете только этот факт, – отвечает Костюхин. – А фактов много, я говорил вам.

– Я тебя давно знаю! – Антон Семенович открывает глаза и следит за капельками на окне – те все липнут и липнут друга на друга. – Ты и не такое придумаешь!

Тошнотворность глупых выяснений и заранее понятной реакции смещаются к воспитательским мотивам, и Антону Семеновичу неприятно от этого. И чем глубже он понимает ситуацию, тем смешнее ему становится.

– Ты понимаешь, – говорит он, – я ведь должен.

Костюхин инстинктивно улыбается, как бы давая понять, что он согласен.

– Ну, хорошо, – чуть быстрее произносит Антон Семенович. – Зачем ты ей-то повод давал? Валентина Ивановна у нас резкая женщина.

– Да мне-то какая разница! – чуть взбадривается Костюхин от слабого прилива раздражения. – Зачем других-то учить? Кто ее просит?!

– Да, – соглашается Антон Семенович и, с трудом оттолкнувшись от кресла, вырубает приемник, потом плюхается на место.

Сразу наступает желанная тишина, только слышны шорохи за дверью кабинета и шлепки дождика о карниз и по стеклу.

– Вы же понимаете, – Костюхин удовлетворен поддержкой, – да и все тоже.

– Но извиниться надо, – настаивает Антон Семенович. – Она работник заслуженный. Прояви сочувствие. Когда-то была одним из лучших наших программистов.

– Лучше бы она внуков воспитывала, – возмущается Костюхин, – прохода нет от этих заслуженных.

Внезапная мысль пронеслась по капризной кривой в голове Антона Семеновича. Слова Костюхина нервно крутанули там винтики, и организм беззвучно заверещал, не выплескивая свой вопль на поверхность. Показались Антону Семеновичу глаза Костюхина двумя пятнышками на белой скатерти.

– Зачем же так судить? – проворчал пока что он. – Зачем же наступать на пятки?

– Да вы сами посмотрите, – Костюхин склонил голову набок, – вокруг, здесь и везде. Как же нам-то быть?

– Ты и меня имеешь в виду, – фактически напоминая Костюхину, кто перед ним, бросил вскользь Антон Семенович.

– И вас! – чуть ли не радостно подтвердил Костюхин.

– Ага, – обрадовался Антон Семенович и сразу стал проворно развязывать свои ботинки. – Сейчас сниму, куда-нибудь спрячешь, – иронизировал он скороговоркой. – Раз я тоже, то зачем же стороной обходить? Спрячешь, а потом я – пожилой, больной, полуслепой, как и Валентина Ивановна, человек – буду бегать по институту и искать обувь, чтобы домой идти. На!

Антон Семенович поставил ботинки на стол и засунул концы шнурков вовнутрь.

– На, на, – пододвигая к Костюхину свою обувь, предлагал Антон Семенович. – Плевать, что жена с ума сойдет, ожидая меня дома, потому что неудобно ей будет сказать о таком конфузе. Плевать на мужа Валентины Ивановны, совсем уже немолодого человека, которому пришлось нестись через весь город и везти жене другие сапоги – потому что, видите ли, в институте завелись настоящие идиоты. Ну, бери, прячь. Чего застыл? Или мои боишься, потому что я и сдачи могу дать? А ведь у тебя наглости хватило на следующий день, сегодня, бродить по этажам и всем, от лаборантки до черт знает кого, трандеть о своем подвиге! А Валентина ведь плакала… А мне, знаешь, смешно было сначала. Да, смешно. Только не сейчас.

Антон Семенович поставил ногу в зеленом с белой полоской носке на железный блин, на котором крутилось кресло. Повеяло холодом в пятку, и шеф стал понемногу остывать.