Виктор Ерофеев - Акимуды

Мне стало их чуть-чуть жалко. Второй раз они расставались с жизнью. Их ждали Северные Акимуды с воблой. Уцелевший народ глядел на них из окон и ничего не говорил. На воротах кладбищ висели растяжки: «Добро пожаловать на кладбище!» Растяжки выглядели не то приветствием, не то издевательством.

Лизавета собрала четыре чемодана и тридцать больших картонных коробок. Она знала, что на Акимудах не прибарахлишься.

– Ника, а чего у вас там еще нет?

– Отстань!

Ника ходил по комнате и давал наставления Главному. У Главного было новое лицо, но все равно было видно, что он – наш старый Главный.

– Россию держи в страхе, народ не распускай, но продолжай играть в демократию, – ходил по комнате Акимуд.

Главный, обиженный тем, ЧТО ЕГО НЕ ЛЮБЯТ, покорно кивал: он это знал и без Акимуда.

– Ты их расколешь. Кого надо – пересажаешь. Дениса сажай смело! Никому не давай спуску! В остальном будь примерным демократом!

Главный кивал:

– Я их всех покрошу!

– Скажи что-нибудь либеральное!

– Я хочу вернуть народу интернет и туалетную бумагу, – посоветовался он.

– Это можно, – согласился Акимуд. – Но без излишеств. В политике надо много и честно врать. Кто врет мало и без вдохновения – тот не политик.

– А что потом?

– Потом тебя проклянут… Но это потом… потом…

– Когда?

– Все зависит от тебя.

– Но вы возьмете меня к себе, на Акимуды, – потом ?

Акимуд не спешил отвечать.

– Я – солома ?

– Ты так истерически боишься за себя, что с испугу вцепился в Россию… Ты – хворост!

– Нехорошо вышло с костром… Простите!

Главный просил прощения первый раз в своей жизни. Он все-таки странный был человек. То скрытный до такой степени, что вздрагивал, когда его называли по имени-отчеству, словно его разоблачили, то необъяснимо открытый. Какому-то заезжему французу он мог поведать, что его супруга была второй женщиной в его жизни и он женился на ней только потому, что его первая «любовь» кинула его, а та оказалась ее подружкой…

Главному хотелось бы придумать для России какое-нибудь другое, пусть даже экзотическое, правление, но он знал, что ничего нового он не придумает. В глубине души он даже не всегда хотел быть Главным, но он знал, что без него страна пропадет.

– Если хочешь что-нибудь особенное, то посади в России виноград и заведи карликовое вино.

– Вымерзнет, – сказал Главный.

– Да ну тебя!

– А что такое карликовое вино? – спросил Главный.

– А что, не знаешь?

– Ну, догадываюсь, – на всякий случай сказал Главный. – А вы бы мне, Николай Иванович, дали какое-нибудь альтернативное топливо, чтобы выжить.

– Россия погибнет от чудес, – строго сказал Акимуд. – Ну, прощай! – Он подошел к Главному и поцеловал его в лоб.

– Николай Иванович!

– Что тебе?

– Как же жить нам дальше? Акимуд показал ему кулак.

Когда мертвяки ушли и жизнь постепенно стала налаживаться, мама грохнулась на пол в туалете у себя в квартире на Маяковке и пролежала там пять часов, пока мы не спохватились. Мы вызвали МЧС, приехали трое умелых ребят, дверь сломали, не повредив маме, и, когда маму выволокли из уборной, она сказала тихо:

– Я сдаюсь.

Она пять лет не желала ложиться в больницу, стесняясь своей неполноценности в области испражнения, и это старорежимное стеснение стоило ей целой кучи болезней. На следующее утро приехала неотложка, и ее увезли в ЦКБ. Это была суббота, никто в больнице не обратил на маму внимания, старухи в ее палате отметили гнилой запах, исходящий от мамы, и устроили ей скандал. Что она чувствовала в эти часы, мне трудно сказать. Когда старухи уснули, она залезла в сумочку и съела девятнадцать таблеток снотворного. Утром лечащий доктор Андрей Николаевич нашел ее в кровати с вялыми признаками жизни. Она все-таки справилась со снотворными. Ее перевели в реанимацию и позвонили мне. Я примчался в больницу и прошел в реанимационное отделение, созданное как чудо техники. Мама лежала на стоящей под сорока пятью градусами кровати, с голыми плечами. С огромным количеством всяких присосок. Ее лицо чудовищно изменилось. Я вдруг узнал какие-то восточные корни. Я бы сказал: северно-восточные. Лицо было круглым, как блин. Как циферблат настенных часов.

Я сказал:

– Здравствуй, мама!

Она вышла из небытия и посмотрела на меня с каким-то небывалым чувством. Было видно, что она совершила какой-то важный для себя поступок и теперь может гордиться собой. В девяносто один год проглотить девятнадцать таблеток было поступком. Было поступком и выжить после девятнадцати таблеток.

– Я страшна?

– Нет, – недрогнувшим голосом сказал я.

– Возьми меня за руку.

Она так не говорила со мной уже, может быть, пятьдесят лет. Я взял ее за руку, рука была вся в синяках, как будто после побоев.

– Ты никому не говори… – сказала она. – В бреду мне виделись переплетенные, страшные, голые тела… Потом по ступеням ко мне спустилась твоя Катя… – Она облизала пересохшие губы и снова провалилась в бред:

– Господин Президент! – с достойной улыбкой произнесла она.

– Мама! – Я погладил ее по руке.

– Не уходи. Побудь со мной, – сказала мама.

– Хорошо, – серьезно сказал я.

– В следующий раз привези мне леденцов, – твердо пробормотала мама.

– Хорошо, – кивнул я.

Жениться страшно всем, но особенно страшно жениться Главному. Остальные мужчины готовы жениться на ком угодно, их не пугают даже голые девушки на высоких каблуках, а Главный – он ошибиться не может, он должен жениться на той единственной, которой он может довериться и которая страстно хочет ему отдаться.

Главный женится в третий раз. Это – настоящий подвиг разведчика – уж лучше бы его послали в тыл врага взрывать мосты, он – мастер взрывать мосты, но он отправляет сам себя в тыл невесты. Главный женится в третий раз на одной и той же невесте – необъятной, действительно с большим тылом, не восточной и не западной, а – чисто нашей.

Но тут возникли проблемы.

В первый раз жениться на нашей невесте ему приказало начальство, и, когда ему ее показали, он испугался до смерти. Он не знал, где найти такую длинную лестницу, чтобы дотянуться до ее губ со своим поцелуем, у него не хватало сноровки залезть на нее и посмотреть на мир сверху, но начальство сказало твердо: женись, – и он, одернув пиджак, поправив жалкий галстук, исполнил приказ и скромно женился.

Прошло года четыре. Он стал входить в роль хозяина такого огромного тела, он научился ползать по нему, стрелять и плавать, он ревновал к любителям красот своей безмерной избранницы с большими пуговицами на пальто и ненавидел всех ее учителей, кроме себя. И только он к ней приспособился, ему говорят: снова женись на ней. Теперь говорит уже не начальство, потому что у него больше нет начальства, а говорят доверенные друзья – женись второй раз! А не то другие на ней женятся. А кто другие? Ему вдруг стало страшно, что ее отдадут за какого-нибудь гада, и второй раз он женится без всякого подвига, на автомате, потому что он к ней привык и она к нему тоже отчасти.