Виктор Ерофеев - Акимуды

– Посол сам захотел войти в контакт…

– Пригласите их срочно. И в МИД Виноградову позвоните.

– Вот их слабое место, этих проклятых Акимуд, – они боятся нашего бессмертия, – докладывал Куроедов Главному.

– Но много ли россиян хотят бессмертия?

– Оказалось, что его не очень-то и хотят.

– А что посольство?

– Расклад посольства непрост, – с готовностью выдох нул Куроедов. – По мнению наших аналитиков, оно состоит из высших существ: бесплотных душ, которые находятся на пути к совершенству и помнят свои предыдущие инкарнации.

– Буддисты, что ли? – поморщился Главный.

Папа, как приятно спуститься на землю! Как приятно посетить Святую Русь – наше с тобой любимое детище! Как хорошо закутаться в тело. Зяблик говорит мне, что Подмосковье особенно физиологично . Только здесь, между Москвой и деревней, люди прислушиваются к голосу плоти. Их разрывает на части – это нам с тобой всегда нравилось. Все эти дощатые сортиры, неудобные ванны, неважные бани – какое счастье! Мы ездим в Мытищи, как на выставку физиологии! Только здесь они подмечают, как увядает член после соития, – опал! – говорят они, эти милые девушки, так трогательно, что хочется рыдать. Москва – жеманна, деревня – глуха, и только в этом промежуточном состоянии пригорода чувствуешь красоту уродской жизни.

Папа, как замечательны нюансы тела. Как оно тянется к пище, как глотает воду, как переваривает еду, как смотрит глазами и слышит ушами, как же мы славно все это придумали! Папа, я люблю достать член и просто пописать. Мне нравится, как бьет моча о мытищинский забор. А как пахнет лопухами! Папа, мимозы тоже хороши. На окошках висят занавески – повесили, фантазеры! Они их защищают от утреннего света во время сна – все предугали, маленькие мои! Папа, ну что за счастье стать двуногим, ходить, перебирая ногами! Я завидую этим двуногим – у них есть туман будущего, нетвердость знаний, счастье неведения! Они переживают, наконец, любят! Папа, какие мы замечательные, что придумали им любовь!

Главный прочитал перехваченное письмо. Ну, все, сказал он. Это – враг .

Папа!

Я люблю Москву, как можно любить большого хрюкающего кабана. Москва – красивое чудовище. Если предположить, что архитектура – зеркало коллективной души, то душа города пребывает в хаосе и набита бульварной эклектикой. Я спотыкаюсь о Москву. Дома Москвы сталкиваются друг с другом, как граненые стаканы, и разлетаются вдребезги.

Мой знакомец Х. Х. рассказал мне свою историю.

Как-то зимой на Садовом кольце, возле станции метро «Смоленская», неся на руках свою маленькую дочку, я поскользнулся и грохнулся. Меховая шапка отлетела в сторону. Вокруг было много народу. Никто не подошел. Дочка плакала. Я ползал по ледяному асфальту. Никто не протянул руки.

Я попросил его об одолжении. Он написал.

Москва – блядский город! Не с этими ли словами вылетел когда-то вон из своего кабинета полнолицый, с жесткими щелками восточных глаз Юрий Михайлович Лужков, получив пинок из Кремля?

Он некоторое время парил над Москвой, над Воробьевыми горами и Красной площадью, над храмом Христа Спасителя, который он вокресил из мертвых, над новым деловым центром города, тоже его детищем, и, обессиленный, рухнул на землю. Так в один осенний день из московского самодержца (которым он был восемнадцать лет), обвешанного орденами, заваленного почетными грамотами, спортивными кубками, он превратился в ничто .

Русские начальники имеют колоссальные возможности быть подлецами. Лужков в глубине души остался сыном простого плотника. Он надорвался от своих метаморфоз. Его душа взвыла от перемен и оскотинилась. Его голова была похожа на туго зашнурованный мяч. Деньги, власть, холуи, особняки в разных странах, лимузины и массажистки превратили его в бронзового идола. Дурной вкус был его родимым пятном. Вокруг него собралась орава архитекторов, скульпторов и художников – отрыжка советских времен. Они пели ему осанну. Московский хозяйственник потерял чутье, развел интриги. На глазах у всех он превратил мужеподобную жену в миллиардершу, надувал щеки, домогался Севастополя и строил губы, как Муссолини. В конце своего московского царствования он превратился в главного городского сумасшедшего.

Когда он вылетал из своего кабинета, похожий на злобную карикатуру Кукрыниксов из сталинских газет, он думал, что Москва поднимется на его защиту, по городу пройдут многотысячные демонстрации. Как же так! Он так много сделал для Москвы! Поднял пенсии старикам! Никто не вышел, никто не сказал спасибо, только в спину летели плевки. Он лежал, свергнутый, на виду у всего города, обиженный, голый, беспомощный, равный всем горожанам. Москва – блядский город!

Москва субъективна, как наркотическая галлюцинация. Москва постоянно меняет свой облик в зависимости от того, как на нее посмотреть, как в нее въехать, что в ней делать, с кем иметь дело и с кем дружить, и как в ней жить. Она может предстать перед тобой обольстительной красавицей и шамкающей старухой. Такого несуществующего города не было и нет в мире. Москва готова сдать любую власть, чтобы подлечь под нового хозяина. Не Москва, а тысячи Москв витают в сознании городских жителей. Москва – не Восток и не Запад, она не Европа и не Азия, она не Север и не Юг – она все вбирает в себя, переваривает, испражняет и снова ищет добычу.

Москва беспамятна. Она не помнит, откуда взялось ее имя. То ли финно-угорское, то ли славянское. В любом случае, оно связано с болотом, с водой. Москва вспоминает лишь то, что ей выгодно вспоминать.

– Помнишь, – спросишь Москву, – как ты продалась татарам?

– Когда?

– В Средние века!

Но у нее нет Средних веков; она не живет по европейскому календарю!

– Ты помнишь, как монгольские ханы сделали тебя своей вотчиной, как твои князья платили дань, покорные восточным завоевателям?

Она начнет плакать. Она начнет жаловаться, как страшно она страдала под монгольским игом целые триста лет. Она с гневом отвергнет версию соития с мусульманским Востоком. Она расскажет, как воевала с врагом, победила на Куликовом поле, а потом сгорела от рук мстительного хана.

– A дальше, что было дальше?

– Я всегда горела! Чуть что, и я сгорала дотла.

Так наложница говорит о своих похождениях. Но вдруг, освободившись от монгольского ига, древняя Москва становится набожной, обзаводится церквами и монастырями, объявляет себя истиной в последней инстанции. В качестве доказательства она показывает иконы Рублева и кремлевские храмы. К ней хочется прислушаться, чтобы понять ее аксиологию, но тут же она бросается пить водку в кабаках и поражает иностранцев своим развратом, о чем, конечно, потом она запрещает не только писать, но и думать. Западные записки путешественников и дипломатов о Москве на многие века становятся запретным чтивом! Это клевета! Москва не любит самоанализа, ее бесит анализ, сделанный за нее посторонним умом.