Виктор Ерофеев - Акимуды

– Николай Васильевич! Сейчас много спорят о том, кто вы – русский или украинский писатель. По-моему, это ерунда. Вы от Бога. Но все-таки…

– Я писатель Российской империи, – был ответ.

– Нужен ли нам новый бог? – спросил его Посол.

Гоголь посмотрел на Посла.

– Нам нужен новый черт, – произнес он.

Писатели зашумели.

– Понятно, – покачал головой Посол.

Ответ Гоголя, по-моему, задел его за живое.

– По-моему, Россия живет в ожидании своих мертвецов, – пророчески заметил Акимуд.

– Я пошел прятаться, – прошептал Гоголь.

– Борис Леонидович, почему вы совершили этот ужас: исправили ранние стихи? Ведь именно в них сестра моя – жизнь. Вы, как никто из наших, любили жизнь. Жаль, что книга о докторе оказалась фальшивой. Почему так случилось?

– Я был не совсем умным человеком, – сказал Пастернак.

– Стойте, стойте! – Я бросился к Михаилу Шолохову, который добродушно беседовал с Платоновым. – Я давно хотел задать вам вопрос. Вы догадываетесь какой?

– Нет, – дружески ответил чубастый писатель.

– «Тихий Дон»… – это вы?

– Давайте лучше о бабах, – улыбнулся Шолохов. – Я не люблю разговаривать о литературе.

– Какая разница: он – не он? – вмешался Кафка.

В зал вошел Набоков. Он надменно поздоровался с Акимудом.

– Мне кажется, – по-птичьи выворачивая слова, сказал Набоков, – последний раз мы встречались с вами под липами в Лхассе.

– Там липы не растут, – сказал Акимуд.

– Ну, тогда это была липовая встреча, – заметил Владимир Владимирович.

– Мастер неудачных каламбуров, – шепнул я Зяблику.

– А «Лолита»?

– Да, – признался я.

– Надеюсь, что Пушкина здесь нет, – сказал Набоков. – Он мне надерзил в последний раз.

– А где Пушкин? – спросила Зяблик.

Господи, я всю жизнь разгадывал их секреты – напрасное дело! Они – всего лишь проводники своих текстов. Я столько времени потерял зря, вникая в их диссидентство. Это как любовь к порнографии. Чисто потерянное время. Но может быть, иностранцы поинтереснее? Я видел перед собою Джойса. Вот странная репутация. Непрочитанный никем, но у всех на полках. Какая дерзость словотворчества! Из иностранцев я успел поговорить только с ним.

– Мне кажется, что писатель должен быть предателем, для того чтобы стать писателем.

– Не знаю, как другие, but I’m the fucking traitor!

Я попросил Посла пригласить Хармса и Вертинского.

– Кого?

Я готов видеть слабости у всех. Но как повернулось время! Оно изогнулось таким образом, что эти двое оказались в русском пантеоне, когда из него время вытряхнуло тех, кто даже не слышал их имен. И почему именно они? Ведь они не виноваты в своей сегодняшней славе.

И останется ли она у них завтра? И кто будет завтра?

В конце вечера пришел молодой человек. Лермонтов.

– Дорогие друзья! – Зяблик подошла к микрофону. – Вы – гордость нашей словесности. Но позвольте мне первый танец отдать Михаилу Лермонтову.

– Он всегда слишком легкомысленно относился к своему таланту, – сказал Гоголь. – А где Пушкин?

– Сегодня все спрашивают: а где Пушкин?

– Вы что же, Пушкина наказали за «Гаврилиаду»? – спросил я.

Посол отвел глаза в сторону.

– Как я вас всех люблю! – крикнула на весь зал Зяблик. – Русские классики – моя любовь! Дорогие, вы – мой жизненный мюзикл!

– Я ревную, – признался Посол.

Раздосадованная этой ревностью, Зяблик быстро уехала домой на такси… Меня кто-то дернул за рукав. Вот уж кого я не ожидал здесь увидеть! Впрочем, у него были шансы быть не менее великим, чем они. Он оторвался от Пастернака, подошел ко мне, в своем вечно-шелковом шарфике от Кардена, улыбаясь своей как будто огорошенной, расплывшейся улыбкой.

«Свисаю с вагонной площадки, прощайте…»

Андрей Вознесенский не просто-напросто умер, а провалился в небытие.

В этом поразительном стихотворении 1961 года, «Осень в Сигулде», он объявил себя гением: «В прозрачные мои лопатки вошла гениальность, как в резиновую перчатку красный мужской кулак…»

Поднялся вой. Он поменял «гениальность» на «прозренье»: «входило прозренье, как…» Раздались крики презрения. Поменял, чтобы можно было тогда напечатать. Наверное, зря поменял. Как поменял, так и стало. Или – не стало. Прозренье и «уберите Ленина с денег» не рифмуются. Однако жаль, что Пастернак не дожил год до «Осени в Сигулде» – он бы оценил по достоинству.

Вознесенский умер ровно через полвека после Пастернака. На большой сцене в ЦДЛ он лежал с мученическим лицом, будто еще не отошел от многолетней войны со смертью. Он лежал таким не похожим на себя, что какой-то «народный человек» в пестром прикиде идиота, таких у нас полно не только на громких похоронах, подойдя ко мне, сказал: «Это не он. У него был нос картошкой, я его знал». Но на отпевании, когда пели «Вечная память!» и люди плакали, лицо Андрея вдруг просветлело.

На поминках вдова, Зоя Богуславская, его всегдашний тело– и душехранитель, сказала, что в смертельной болезни Андрея повинен Хрущев, тыкавший в него кулаком, и – через годы – свора бездомных переделкинских собак. Собаки повалили поэта в поле и чуть не загрызли. Он спасся чудесным образом. Ядовитая слюна попала, однако, в кровь.

Но было и много людей, которые в масках бешеных собак травили поэта долгие годы. Одна свора – власть, считавшая поэта антисоветчиком и голосом Хрущева гнавшая его из страны. Они не удивились, что Вознесенский оказался с нами в «Метрополе» – они знали, что он враг и что его нужно приручать. Другая свора – милейшие интеллигентные люди, которые считали, что поэт недостаточно радикален в стихах и трусоват в поступках.

Андрей прожил между двух огней. Сильно обжегся, защищая свой талант. Но и талант сильно обжегся. Для вечности он написал несколько поразительных стихов. Наверное, их он уже прочитал Пастернаку.

За ужином, за отдельным столиком, подальше от глаз Акимуда, Кафка и Платонов стали спорить, кто из них лучше.

Кафка говорит:

– Ты лучше.

А Платонов – ему:

– Нет, ты!

Кафка застеснялся и спрашивает:

– Почему это я лучше?

– Потому что ты – гений! – отвечает Платонов.

– Ну какой же я гений? – испугался Кафка. – Это ты – гений!

– Нет, это ты гений! – зарычал на него Платонов. А про себя подумал: «Никакой ты не гений, а просто еврей задроченный».

Тут Кафка про себя подумал: «А ведь он прав – я гений!» – и, качая головой, заявляет Платонову:

– Нет, Платонов, я не гений! Я просто еврей задроченный!

Платонову стало дурно, и он упал под стол без сознания. А Кафка стал бить Платонова по щекам, весело приговаривая: