Мария Голованивская - Знакомство. Частная коллекция (сборник)

Женская грудь и в профиль и анфас, желто-кремовая, сладкая, ароматная, и мы любуемся ею вместе с мужчиной, подглядывающим из окна дома напротив в бинокль.

Страдальцы, связанные, растерзанные, ждущие кары, идущие на муки и казнь, поднявшие глаза к небу, или уже сошедшие, уложившие свое тело на заботливо подставленные руки, роняющие со лба тяжелые капли ледяного пота.

Стрелы, и льется кровь, слезы; крабы и рыбы таращатся с большого круглого подноса, и торговец заманивает простоватого на вид покупателя своими рассказами о заморских странствиях и небывалых доселе уловах.

Мальчик с мандолиной задумчиво напевает какую-то песенку, а рядом, у его ног, – луковицы и откупоренный кувшин вина.

Пусть плачут женщины и гордятся мужчины, мученики и торговцы, вельможи и рыцари! Их вряд ли отрезвят холодные глаза цыганки в ярком цветастом платке, которые кого угодно и когда угодно застанут врасплох.

Правда и ложь – сиамские сестры, дочери одного отца, пылкие влюбленные, слившиеся в едином страстном порыве, берега одной реки.

В этой комнате – душно, и ты выходишь проветриться; скучные улицы, грустные деревья – здесь хорошо изучать законы перспективы. В парикмахерской на той стороне можно постричься дешево. Виски покороче, высокий затылок, ножницы летают над твоей головой, как металлическая стрекоза, пережидающая зиму в этом шумном улье, наполненном бесконечными разговорами о вчерашнем дне.

Вы меня не поняли. Я говорил лишь о том, что всякий раз борешься лишь со своими представлениями, со своими капризными химерами, у которых каждую секунду меняется настроение и которые сразу же отворачиваются, если ты говоришь с ними неуважительно.

Гимнастика. Пытаешься приспособиться к своим слишком уже тонким верхним конечностям.

Ты наблюдаешь жизнь с пятнадцатого этажа, ты видишь, как какая-то женщина стелет клетчатый плед, невысокий мужчина, стоя на табуретке, достает с антресолей картонную коробку и кладет туда старый, болотного цвета чайник, несколько литровых банок с завинчивающимися крышками, чей-то порванный ситцевый салатик. Этажом ниже девочка занимается на фортепиано, перелистывает высокую тетрадь, в которой совсем мало нот, и учительница отбивает ритм линейкой. Какой-то юноша или, может быть, девушка с короткой стрижкой корпит над учебником, и в его комнату время от времени входит женщина и ставит на стол тарелку с яблоками и апельсинами. Мальчик даже не поворачивает голову в ее сторону, и ты долго еще следишь за тем, как он поглощает фрукты, оставляя на столе тонкую оранжевую кожуру и яблочные огрызки. Ты видишь, как кто-то тихо прикрывает за собой дверь и выключает свет.

Только интеллектуалы могут это читать. Толстые книжки без сюжета, сотканные из одних только слов. О страданиях задумчивого героя, чувствующего себя чужим в мире безделушек и сплетен. Это обо мне, думает читатель, здесь вся моя утомленная душа. Ни в чем не найдешь отдохновения, ни в обреченной на пошлость любви, ни в превратившейся в рутину работе. Остается только скучать, глядя на все грустными пустыми глазами, и читать книги ни о чем. Жизнь сквозь чужие строки, строчки, исполосовавшие всякое новое впечатление: это уже где-то было, это как у…

Солнце и еловые ветви, сонное туманное утро, женщина с соломенными волосами прижимается к шоколадной лошадиной морде – фотовыставка, а потом кофе в забитом людьми буфете за заваленным бумажными тарелками и остатками сухих бутербродов столиком.

Огромный бело-золотой зал, наполненный одинокими женщинами за сорок – концерт, низкорослый светловолосый юноша с красным лицом за роялем – красивые ушли из искусства, где теперь можно увидеть красивых? Рослых, улыбающихся, умеющих мало и элегантно есть? Мы ходим с ними по разным улицам, пьем из разных чашек, мы никогда не встречаемся глазами, да и вообще, зачем нужна эта красота? Неужели жизнь не побила, страсть не покрыла лицо морщинами, думы не побелили висков? Неужели от книг и слез не ослабли глаза, а плохая пища не дала избыточного веса? Чем ты вообще докажешь, что жил?

Смотришь чужой фильм с шикарными горными видами, голубыми бассейнами среди пальм и– стеклянными столиками с напитками, мужчинами и женщинами целующимися, кричащими друг на друга, переживаешь, когда кто-то кого-то убивает из пистолета, и с догадливостью двухметрового полицейского пытаешься понять, что же все-таки у них там такое произошло?

Беспорядок такой, что берегов не найти. Бурлящее море, из которого время от времени показывается одинокая пятка тонущего Икара.

На стенках лифта – имена, сокращения, знаки – вот так-то, учись выражаться коротко.

Небо не касается твоей головы. Забираешься в щели и хихикаешь там тихо, неслышно, ехидно.

Тиканье, скрип, жужжанье – плаваешь вокруг мягко, стараешься не задеть. Заденешь – упадет, упадет – рассыплется, рассыплется – развалится. Осторожно, на цыпочках, с потными от напряжения руками. Старайся, ухитрись.

Она уже почти есть, почти что появилась, вот она, надежда, угощающая всех присутствующих конфетами, она трясет своей дед-морозовской бородой, а потом, махнув на прощание русалочьим хвостиком, отправляется одаривать новогодними подарками всех, кто томился и плакал в ожидании ее.

Ты наблюдаешь за мной из окна. Я чувствую. Всегда чувствуется, когда кто-то смотрит на тебя сверху. Наверное, и муравей чувствует, когда его рассматривает человек. Я чувствую, но не оглядываюсь. Пытаюсь побороть неловкость движений, неуклюжесть шагов. Я сяду в автобус, и через четверть часа ты приклеишься к обмотанной изолентой телефонной трубке и станешь проверять, дома ли я.

– Ты домой?

– Да, мне должны звонить, сам я позвонить не могу, нет телефона.

– Кто?

– Так, по делам…

Ты будешь звонить мне каждые десять минут, а я, вскочив в квартиру, положу трубку рядом с телефоном и побегу в ванную умываться. Ты – охотишься, я – убегаю. Пусть лучше ты думаешь, что я треплюсь по телефону. А что, если, не дозвонившись, ты сядешь в такси и приедешь ловить меня здесь?!

Снова прозрачный, как стекло, воздух. Снова шарф, сбитая набок шапка. Я иду, дрожа от страха, что будет, если ты встретишься мне по дороге?

На этих обледенелых скамейках всегда что-нибудь вырезано ножом. Напротив старушка в облезлых матерчатых ботинках кормит голубей пшеном. По всему городу рыскают твои двойники, шарят глазами, таращатся, но им никогда меня не узнать, потому что на моем лице сияет улыбка.

Небо цвета загорелой девичьей кожи, днями сквозь ватные одеяла облаков струятся потоки невесомого парного молока, бледнолицые рассветы, грозные черные вечера, сопровождаемые сладкими трелями цикад, – «Вечера на хуторе» – я говорю о тебе, длинноносый чудак, ходячий призрак, шарахающийся от всякой скользящей по мостовой тени, скрывающийся от малейшего сквозняка.