Татьяна Чекасина - Облучение

А по форме каждое произведение – отлитый, огранённый кристалл, через который можно увидеть не только душу человека, но и все аспекты бытия. Даже география представлена широко. Ни одно произведение не повторяет обстановку предыдущего, будто автор жил всюду, бывал всюду и знает о людях и о жизни буквально всё. Это и не так уж удивительно, ведь Татьяна Чекасина работает в литературе без малого тридцать лет, не стремясь к поверхностной славе.

В настоящее время Татьяна Чекасина – это настолько активно работающий автор, что практически все опубликованные произведения получили новые авторские редакции. Даже нет смысла читателю обращаться к их старым версиям.

Татьяна Чекасина – это острый социальный писатель. Напомню, что писатель советский и писатель социальный – довольно разные авторы. Например, все великие писатели являются социальными писателями. Но среди советских писателей было много графоманов. Куда больше их сейчас среди буржуазных сочинителей, которые никогда не бывают писателями истинными.

Не только глубокой философией бытия проникнуто каждое произведение Татьяны Чекасиной, но и трепетным отношением к жизни людей вокруг. Как у каждого истинного писателя. Её произведения – это хорошая, крепкая, настоящая русская литература.

Сычёва Е.С.

кандидат филологических наук,

Раскалённый шар упал рядом с ней в Казахстанской степи. Жаром тянуло от него. Рыжий-рыжий жар… Золотое сквозь веки свечение. «Я счастлива», – сказала она. «Пока нет», – ответили ей. «Неужели можно быть ещё счастливей?..»

Когда её подобрали, никакого шара не было: зрение вернулось. Никто не поверил. Голоса?! Ты перегрелась! Не удивительно, если идёшь без шляпы под палящим солнцем из Кызыл-орды в Кызылжар…

Мы с Кукурузовой сидели, как всегда рядом за плотно сдвинутыми столами. Зашла Дуськова, а с ней та, которая до зимы будет главным предметом наших разговоров, загадок и открытий. День был мощно-солнечный, апрель.

– Познакомьтесь, новенькая…

– Лёка Воробьёва! – представилась она, звонко «пролёлёкав» это интимное, как мне слышится, «ё».

У нас (за редким исключением) принято называть друг друга по именам-отчествам, воинским званиям, у кого они есть. О том, что нам хотят навязать новый кадр, узнали мы лишь накануне. «Кто такая?» «Да, вроде, дочка генерала». И вот начальница знакомит. А мы разглядываем во все глаза. Вид у неё, как и ожидали, оказался кукольным. Лицо из чего-то неземного отлито, гладкостью облито, светится молочно-фруктовой пропиткой. Кудри – устремлённые ввысь антенны. Тряпки, у непривычных вызывающие косоглазие. Запах – куст райских цветов. Воздух у нас в «спецчасти» (так именуется помещение) разрядился лёгкой грозой, и на серой стене у портрета навечно застывшего вождя блеснула радуга.

– Работа у нас тут несложная, но требует знаний пунктуации, орфографии, – прогнулась я, будто гувернантка.

Она, свободная, повелительно наблюдала за объяснениями. Нужны они ей, а не мне. На столе, только утром отмытом целой ротой солдат, покорно раскладываю бумаги:

– Вот, пожалуйста: ди-сло-ка-ция, де-мар-ка-ция, ре-ко-гнос-ци-ров-ка…

– А кто-то может неправильно написать эти слова? – наивно выплеснулось из жеста её рук, сверкнувших ногтями, длина и декадентская окраска которых, ввергли меня в лёгкий ступор.

Кукурузова задышала (пыхтит, сопит, выдаст):

– Хорошо нигде не работать?

– О, да! – кивнула новенькая, будто иностранка. О чём спросили, не поняла, но согласилась, боясь показаться невежливой.

– Я бы побездельничала, но денег мало, – продолжила Кукурузова.

– О, да, – Лёка неприятно удивилась, будто к ней в трамвае пристал пьяный.

– Без матери-отца я с пятнадцати лет, почту разносила, потом – техникум; институт заканчивала с трудовым стажем.

– А целина, Казахстан, – напомнила я главную гордость Кукурузовой.

– На целине я трактор водила, – с небрежностью аса уточнила она. – Земля оттает – пахать поедем, без огородов никак – дети. А вы не знали радости труда?

– Да-да-да! – прозвенела Лёка, механически подхватив последний слог или, будто кнопку нажав, перешла в некий «автоматический» режим… – Извините!

Мы уставились на неё завороженно. Так отпала «тема труда», но впереди полно других… Нам бы уразуметь, с кем имеем дело, и не держаться стереотипа: молодая-глупая, нигде не работавшая, мы – немолодые, научим. Наши дети, например, натерпелись от нас немало добра. И тут второе дыхание обрели, стали давать рекомендации нашему общему будто ребёнку – новенькой сотруднице по имени Лёка… Освоилась она быстро, благодаря (так решили, позже выяснилось, – неверно решили) прилежанию, не встреченному мной в средней школе, где я отбарабанила три года учителем русского и литературы. Изготовясь полюбить эту девицу материнской любовью, подняли, несмотря на неудачу «темы труда», вопрос о «внешнем облике молодой труженицы». Пример перед ней – мы, одетые, как надо в старобезобразные юбки и блузки (если прохладно, – поверх такие же кофты, жакеты). А в чём ещё? Мы на территории воинской части, где каждая особа женского пола на виду! Причёски у нас скромно-мерзковатые. У Кукурузовой – химическая завивка из мелких кудряшек, делающая её огромное лицо толще. У меня – хвостик на затылке, стянутый аптечной резинкой (при тонковатом носе – вылитая крыса). Никакой косметики. Лёка согласилась с нашими замечаниями («Спасибо-спасибо»). На другой день – юбка ещё `уже, серьги ещё длиннее, глаза подведены, о волосах не говорю – фейерверк.

Вошёл начальник штаба майор Толя Звягинцев, можно сказать, наша подружка. Попросим: «Вывези на природу!» «Есть», – подан его «москвич» с ним за рулём. Минуем город, шоссе, располагаемся на поляне для солнечных ванн. Сами себя захватившие врасплох, без купальников в неприглядном бельишке, «подружка» в стороне, сняв китель, выкатив пузо, подставив лысину свежести ветерка. Отдохнули часок – пора и обратно на рабочие места.

– Это – Нефертити? – разглядел майор серьги сквозь очки.

Другие офицеры, которые заходят к нам по долгу службы, но всегда рады поболтать (мы жалуем лишь давно служащих) даже никаких вопросов про серьги и про остальное не смогли задать, а просто уставились и на минуту-другую забыли о служебных делах. Подобного не бывало никогда. Слово «никогда» звучит, как Воинский Устав, лимитируя жизнь, но создавая в ней приятную чёткость.