Михаил Юдсон - Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях

Ил снова отхлебнул. Голос матушки звучал все глуше в его душе, долетал отдаленной колотушкой. Москвалымь — матерь ящая, поганая, косорылая, гугнивая. Уродилась на сливу! Пресущая. На площадях измызганных пролузгала ясак исаков и иаков — и съела свой послед на последях… Замурзанный разум. Все закоулки знаю, родовые каналы — знакомо, влажно… Сыро, как у Иры. По поводу мокрого снега же могу сказать: уж как нужен! Заснеженные воротца трухлявые… Трухмальность воли! Кикарная кикиморная брань… Черкнуть, что ль, не откладывая в долгий ящик, самобранный очерк «Сивонизм как высшая форма мазохизма» — час от часу не легче! — а чего действительно, от льняной скатерки снегов, где сиживали спокойно на кочке среди благородной охоты — бей лис! — с древней скорбью играя струнный квартет — и тащиться, не будь дурак, дрейфовать в болота и лоботомию БВР, в костохруст Херембурга… Эх ты, больших ученых! Математик генетический. Учетчик! Теорема Каши с маслом. Поешь с наше! Пьют, смеются и рассчитывают. А задача одна — как к копейке прибавить копейку, полшекеля… Поймать пятак! Увы, надо признать, что буквы лишь заполняют пустоты между числами. Тут у нас так. А там у нас, как водится, кириллица, мефодица… Пора гусиного пера. Свеча оплывает, течет… Нагар — стеариновый ручей… Припади и пей-с!.. Эх, Колымосква — калечина-малечина! Припадаю на обе… Припадаю́ язык! Москвалымь поспевает гуськом — разлаписто, варено-обмороженно, беспорядочно, куриной лапой — «гусь, куда несешься ты?..» Тройка борзая летит — знамо, на собаках ездят… На Николу-зимнего ход к пирогу с хоругвами, подобру-поздорову… Иконостынь! Окоченевшие кочаны промозглых мозгов! Высок коэффициент ай-да! Кто по дрова! В стуколку! Расшибалочку! В голицах по снежной улице слаженно, стенобитно прут драчуны до церквушки На-Кулачках. Обскуранты бьют чернонародье! Белый передел! Пря беззаветная! Забубенные спинушки! Миряне! Ставни — и те с сердечками! А радиаторы в избах укутывают песцовыми шкурками и считают пушистыми домашними богами. Святым духом живут. Печь образами топят. Лежка, коромысли. Ума полати! Небесная, так сказать, Колымосква. Затомис Небось. Просветленные в Снежном Граде… Исполать! И начала уже строиться лестница до небес с лавками по обеим сторонам. На ступенях сидят поселяне. Сидельцы, глядь, мечтатели! Звездопыты с ртутной мазью! Эх, торговлишка тамошняя — землю продать да небо купить… Земство! Община! Щи на столе, овчина непромытая на лавке… Уклад! Апропо, это только на Москвалыми возможно выражение «Миру на водку!» Милые ненужные слова… Сродни нехитрой снеди… Сиди-тко лучше дома, кулебяка, да играй в жмурки либо в гулючки! Чтоб сдуру не ударились в бега — сбавляли подушную, слагали недоимк… Уж мы лень-то сеяли, сеяли — ленное колево колымосковское! Да не в корм, смотрю… Палец о палец потереть ленятся, не говоря о лампаде. Леность даже не к беспредельности — вселенность! — к прелости… Уныние. Еще раз повторяю: тоска, тоска акостова. Не знаю сам, отчего одолевает меня тоска. Обрыдли яллабонические песни, эх, их рваный размер и сумрачный надрыв… Амплитуда вознесения… Пошли они все в дупло! Дундят над внутренним ухом — мол, кто ты как он есть? Мечтательный печальник, ловкий вред, задумчивый левкой Илья? Товарищ влагалищ, друг кувшинок, столовертящий Ил ли? Раздолбай аразыч Иль-Страж, псоглавый держатель и мерятель колючки роз? Нет, брат, взапрежний Илья Борисович — колымосковский арифметр и механик, яросвет-народоводитель, учитель «мать-и-мачехи» — просыпался и заводился в нем. Невмоготу становилось от упорядоченного подзаборного существования в лучезарной БВР, внутри этой бочки с сочными огрызками — без кочек и без косточек… Скучня! Авось вернусь, когда растает снег… Авось, о Шиболет народный, тебе б я оду посвятил — игральные дикости природы, код нерасчисленных светил! Медом не корми! Святое слово, глядь! «А вось», как писал в дневнике один москвалымский царек.

Ил отхлебнул. Ранним утром, весной, клюя носом, ты вынужден сидеть на морском бережку и пытаться считать перископы — будто неубитое по осени руно — перед сном золотым и толковым. Регистрация отчаяния и никчемности. Что-то всплывает в мозгу, ты вшиваешь крестиком нолик, словно ампулу в ворот — еще один в списке утрат, попался, касатик, — и вспоминаешь, сомнамбула, Лету зимы (что я там забыл?), где по безлесым берегам памяти раскинулись вызубренные воображаемые закованные морозко панцирные реки Колымосквы с именем тихим и милым, что камышовая тишь (Гнилопять, например) — излука Анидры, набока Ладоры (эх, тузлук их рыб! ах, донки-закидушки! о, редеж и рынчащий прибой ледохода!) — как вздувшиеся жилы упившегося и утонувшего в сугробе великарлика. Гидронимы! Вскрываются на минуточку в конце лета — о, дни ухода льдин! — и текут, образуя многочисленные заливы и закеницы. Рукава широкие, течение медленное — за десять шагов неслышны! — питание смешанное с преобладанием снегового. Льды в снегах. Застылые, как льдынь. Недаром словарь — «речник» (устар. колымоск.). Хождение в речное. На прорубь. Холодная подводная забава. А потом носят ведро с кружкой по людям — попить ломотного, и монетки квадратные с дыркой кидают на дно. Снег под унтами хрустит, как маца. Возьмешь в варежку — погрызть — как вафли ем… Халва волхвов… Тоже — Дом Хлеба… Каравай-сарай… Бухан! Дух тех краюх! Шаньги, печенеги. Теплая лепешка крупного рогатого однокопытного… Над головой, как начищенный пятиалтынный — раскосая звезда хвостатая, впрямь колымаген давид. И просверком — парной запах просвирок… А пасочка сырная! Там думали мы изжеванно, подсвинки, что живем под брюхом Большой Коровы — полярный ковш, тремоло колоколов, срок сроков, тянем-потянем… Бедное мое племя, бледное его пламя, тощее вообще вымя… То же рабство, да подойник другой. Дрожащая чужбина детства. Злые деревянные игрушки. Заединство воспитателей. Долгие разговоры с розгой. Чушь учебников. Учеба на учителя. Учительская берлога. Стол зеленого сукна в жирных бурых пятнах от соуса. Чернильный прибор, замыленный под шкалики, на шесть персон без масон. Кляксы на обоях в углу (увернулся). Гимназисты. И в конце времен, когда уже ничего нет и лишь голос из пустоты повествует сказку — Кафедра…

…драка кабацкая затихала. Началась она, как обычно, по дурацкому поводу — кто-то кому-то в шлюмку с кашей плюнул в сердцах, тот в отместку шапку-ушанку сбил и под душу бац саданул, да не того, а все вступились, а там и до Ильи дело дошло — кычь, а чего очкарь из угла вызверился, ну-ка, ну-ка, а он очками лучи пускает, я отвечаю, потом глазыньки у народа вытекут, будем, ребята, с палкой ходить, собирать пожитки, где плохо лежат, а он нам сзади рожки строить да ноги подшибать…