Михаил Юдсон - Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях

Да-а, гимназия, вздрагивая… Учителя с отставанием в развитии. Вообще людишки пришкольные были, конечно, щедрой души, сердешные — зачуханные, мелкие, въедливые — шипящие глухие согласные… Воробьишки! Но встречались и титаны, не разлей вода — прямо Ляксандр Иваныч да Миколай Платоныч — египетские горы во плоти! Личности! Колокола! На педсовете препод труда дядя Кондрат, притащив сидор со струментом, отрешенно сидел в углу и точил напильником ножовку — скрежещущие звуки никого не смущали — все бубнили свое бестолковое наболевшее. Фук-просвещенье! Илья, зевая в кулак, в сотый раз рассматривал висящую на стене картину «Допрос Абакума Фырова» — как тот активно выбивал истину. Однажды, хоть интересно, училки-началки внесли оживление — внесли на педсовет четверть самопального горячительного и сорвали обсуждение итогов четверти.

А так — тускляк, нехочуха, однообразие. Дремучая смесь. Знай химичь цифирь. Ежеутренне Илья, подневольный учара математики, автор блестящего рукописного «Решебника для старших классов», прошмыгивал в класс — мой милый кабинет с окном заиндевелым и иконкой Кузанской Божьей Матери над классной доской — дети, сняв шапки, послушно вставали из-за парт, он мельком смотрел, не подпилили ли ему ножку хромого стула и не прожгли ли сукнецо на столе, просил отложить пеналы с нюхательным клеем, раскрыть тетради и навострить уши, и принимался бойко объяснять вслух евклидку и апеллесово штриховать и линеить на доске, все время прислушиваясь, ожидая — ничего не мог с собой поделать, аж желудочки сжимались, когда шаги в коридоре и дверь скрипела от сквозняка — что вот-вот войдут в главе с Директором, возьмут гадливо за шкирку, потыкают носом в доску и вышвырнут за порог. Хорошо представлял, в лицах. Общее ликование, дети подбрасывают шапки вверх… Но ничего подобного пока не происходило. Ну, бывало, Директор оставлял после уроков без обеда — дрова колоть, огород в подвале копать… Завучиха, случалось, ездила на нем верхом — ох, ах, еще, еще… Ну, ерунда. В общем, врос, успокоился. Всегда был смысл смыться с опасных улиц — сюда, нырнуть в школу, как в щелку, где гимназический сброд за партами отцу учителю, как брату рад: «Здравствуйте, Илья Борисович, садитесь — поближе к столу…» Да-а, гимназисты-братчики… Какие были гиганты Просвещенья! Ратмир-староста, протяженно-сложенный братец Евпатий, мальчик-подшефный — бутуз-вундеркинд… Могучий единый организм — Гимназический Братанат. Слиянье! Светильник коллектора. И Илью обратили, и вот он уже «брат поневоле», и его мучают почемучки — а как же «равенство в братстве», кто верховенствует, кто кит-то? Эх, Илюшечка, учитель-сорванец, связался со школьниками! Братский на всю жизнь «Союз мальчиков», Братство Святой Правды — тихие мальчики, будто живые. Крестовые братья… Их походы — гимназическое воинство в снегах, обтянутые мехом щиты, ранцы за плечами, мечи на боку — беспощадны и расчетливы. Страшно подумать, чего может Ратмир-братолюбец достичь — дай ему только судьба в руководители учителя-математика! Лезет в голову почему-то разборка номер пять на Седьмой версте между гимназистами, доставившими честной товар в шестнадцати мешках на четырех санях, как в условии было сказано, и «реальными ребятами», поклонниками бога Пту. Истоптанный снег, сосны вокруг, тяжело груженные нарты стоят, мохнатые вожаки лежат, высунув языки, грызут колымосковскую юколу. Илья осторожно выглядывает из дорожной кибитки. Кнуты, тулупы, ухмылки с хрипотцой, свинец в рукавицах. Нюханье на пробу с деревянной ложки. Истеричный вопль главаря реалистов: «Кидня! Худая трава! Грибы повапленные!» (покрашенные, значит, фальшак) и холодной голос Ратмира: «Я разумел, что мы имеем дело с высококультурным культом», и как Евпатий потом орудовал колуном по скулам — запомнилось… Сугробных скал суров оскал, и крик поистине ужасный, а снег вокруг внезапно стал красный, красный — сочинилось…

Где вы нынче, райские мальчишки-гимназисты, верные ученички-елисеи, увы, увы? Это ж какой был выпуск — буря и натиск! Кстати, кто-то ныл, что о завершивших ученье надо говорить «выученики». Так верней, раскатистей. Не ученики, но выученики Его — вы. Брахим небесные! Да, да, братцы, надо так. Да жаль, давно исчез избранный славой Ратмир со товарищи, чей сотов мед и дружен меч — словно ушел под лед, канул, поди сыщи, весь вездесущимый десятый «В». Пропали лихие школьники, как и не было. Загубили, истинно говорю вам, загубили. Люди рассказывают, оглядываясь и почесываясь, будто после батогов, — Уехали. Ухнули с концами. И на низкое хмурое небо при этом почему-то смотрят. Такие пироги с угой.

Так где же вы, пресвятые братки-заступники? Горестно сказано в журнале отмет: «ученик, с годами оставив наставника, смотрит в сторону». А ведь ваш отец учитель Илья Борисович тем временем наступил… а-а… в беду и не знает, как быть… Жил-поживал, не тужа, Илья в школе, немало изжевал пирогов, множество лет выслужил безвылазно и порото (о, скучный плеск березы!) в стране, где лишь варвары, стужа да ночь (за вычетом периода, когда временно поддался стадности и угнался в полон к тевтонам, и вольною дорогой притопал в Нюренберг, в цивилизацию — о шиллере, о гофмане, о кунце! о, орден гакенкрейцеров! — подсчет цифр фрицев, цирлих-манирлих, гоп-ца-ца, едет гунн-овца, жидкокостная натура) — уже пригрелся в гимназии, обрясел — издали со второсвященником путали — вписался в социумосферу шестым углом и думал, так будет всегда. Мол, раз гомотопически эквивалентен — так и гомеоморфен в доску! Но нет. Нетушки! Ноне и присно, и выше. Эх, зима-землянка да небо-портянка! Не дали просуществовать в теремах и теоремах. Выперли из наук. Было так. Недавно шел он на уроки и по дороге книги в снегу собирал. Выискивал. У него всегда был с собой особый фанерный совок (дядя Кондрат за часть литра выпилил) в дорожном мешке. И Илья чуял — где копать. Нюхом обладал. От книг перло светло, приятно — звукокрасками, числобуквами. Штучками-дрючками, весь кривясь, утверждал Директор. Ох, слепоглух! Как говаривал Рамбам — необрезанное ухо…

И вот Илья нашел в то утро — возле школы в сугробе, неглубоко — старинную книжку с математическими картинками и поучительными историями. Обложка промокла от снега и названия было не разобрать. Но там в середке — на этой странице книга как раз разломилась — оказалась спрятана волшебная фраза «Эн Минус Один», и он очарованно повторял ее нараспев, фразу-молитву, фразу-отмычку — этой стороной уравнения в полнолуние после весеннего равноденствия ты, взвыв, взмыв, отринув заклинанья притяженья, отрывал себя от глинистого кома биомассы и — фридманов прокол! — отворял лаз в иной мир, параллельное измерение, следующую фазу — где ездят паровые рояли, представьте скачок! — другое пространство… Где тоже еще неизвестно что. В найденной книге про это сказано было так — трава и солнце. Трава была неизвестная величина. Там посмотрим. Илья тащился по кривым школьным коридорам, обняв книгу, и бормотал: «Уйти, перенестись — пешком, песком, песхом…» Он откуда-то знал, что Эн — это попросту сокращение от «Элоэйну», в смысле Б-г наш, Э-н, ну вроде как местные елочные камланья — Ёклмн, Опрст…