Михаил Юдсон - Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях

— А чона к нам — подхарчиться ночами? Продотрядовец?

— Да нет, на симпозиум я.

— A-а, на тот самый сиппозиум, — внезапно ухмыльнулся, сверкнув железной фиксой, чиновник и выразительно прищелкнул себя по кадыку. — Вот что нас губит! Пришелец, стало быть, вы, выходит, в нашей обители. Временно допущенный, «вред»…

Он состроил серьезную физиономию, канун поста все же, шаркнул сапогом со шпорою:

— Рады приветствовать вас на святой земле Республики, родной и любимой! Желаю хорошо погужеваться! Полную цалахат ацлаха вам, с верхом!

«Тарелку удачи», перевел себе Илья, подивившись — понимаю дикие эти звуки, не зря зубрил.

Тушечница болталась у Смотрящего на ремне, в планшете нашелся набор игл. Грубой толстой иголкой, обмокнутой в красную тушь, он быстро и ловко — Илья и ахнуть не успел — выколол на левом запястье Ильи слово «вред», и рядом номер — пяток цифр (какая-то постоянная?). Подмигнул: «Держи пять!» и двинулся дальше, цокая подковками и цепко осматривая прилетевшую массу:

— Проверка на вшивость, шмокодявки недорезанные! Ваш мандат, пожалуйста. Благодарствую. А ты чего на нем вареный такой? И уши опущены… Ты кто таков будешь? Где там сбоку написано? A-а… Откуда? Всюду жизнь, в лаг, везде белок… О-о, кого я вижу, посыпь меня пеплом — корову рыжу! — лейб-эскадронски окая, радостно заголосил Смотрящий, раскидывая руки. — С задания? Ну как, на ять, прописал ижицу? Ускребся? И то… Но стекло натолок? А консерву вздул? Ой, вечный герой! Ну все, лаг, сверли дырочку…

Механический голос, идущий отовсюду, молвил:

— Дорогие товы! Будьте добры, на выход! И, если не затруднит, — с вещами!

Воздухоплаватели стали выбираться из тесных кресел и скапливаться в узком проходе. Какие там вещи, всё в багажнике. Просто фигура речи — мол, возврата нет, ребята, приплыли в Сяксюда, как насвистывал, бывало, рядовой Ким в осажденной хлеборезке.

— Помните о руках! — заботливо предупредил голос.

«Странность у них тут какая-то очевидная, долбанутость, — хмуро думал Илья, дисциплинированно выстроившись в затылок, руки держа как сказано — перед собой, ладонями вверх — и мелкими шажками продвигаясь к выходу. — Нумератора элементарного на батарейках не завели, вручную колют… Иголка, несомненно, ржавая, грязная. Рука теперь безусловно распухнет. Вот номер — я чуть не помер!» Он посмотрел на руку. И криво вдобавок. Не говоря о том, что считывать нечего — вульгарная цифирь, сразу в глаза кидается, как купола промеж лопаток. Это вот когда машиной по тебе выкалывают, с завитушками — поди распознай текст и масть! «Ла-адно, брат, — усмехнулся Илья. — Скажи еще спасибо, что знак «Г» на щеке не выжгли, как прежде наинизшим. Хуже другое — мобильник вдруг как назло не пашет, разрядился, верно…»

Он, плюнув на требования механической бабы, вольно опустил правую руку и потыкал в кнопки висящего на поясе аппаратика — набрал номер своей кафедры, оставить условное сообщение коллеге Савельичу, что дух в ажуре, долетел нормально («Свершилось!») — однако, увы, и к уху подносить не стоило, ничего путного — жужжание сплошное раздражающее, посторонние шумы кабыкали: «если», «еслить», «еслинно»… Стюард-баландер пихнул его сзади под коленки своей гремящей металлической тележкой на колесиках с грудой вылизанных за полет мисок, рыкнул: «Нуте-с! Пошел!» Илья молча посторонился.

Рыжий конопатый Смотрящий, притоптывая сапожками, стоял возле люка и для порядка выборочно оделял выходящих бедолаг тычками и щелбанами.

— Саечку, в лаг, за испуг! — хрипел он счастливо, и за версту несло от него чесночным вином. Илью тоже звезданул прикладом пониже спины: — Шевелись, вредятина! И грабки не распускай!

Вот непонятно было, как к эдакому отнестись — вежливо изумиться, отползти смиренно? Или же ожечь взглядом, выкрикнуть местное проклятие: «Да будешь ты иметь бледный вид!»? Коллега Савельич, скажем, не стерпел бы урона чести (он горяч), пригрозил бы дуэлью а-ля Николай Соломоныч и Евгений Абрамыч… Ну, будем надеяться, что и так аукнется, боком выйдет… отольются ужо!

Через низкий люк в хвостовой части, пожимая плечами и почесывая собственную хвостовую часть, Илья спустился по шаткому наклонному трапу на землю, на мокрые бетонные плиты. Была ночь, третья стража, было в основном темно, кое-где лишь виднелись слабые огни аэропортовских строений. Шел дождь, оказавшийся неожиданно теплым. Принесший их огромный четырехкрылый «ковчег» лежал брюхом в лужах. Потемневший мореный гофер корпуса, обледенелые тяжелые слюдяные крылья — Илья мимоходом потрогал — склеено с душой, на совесть. Народ кучковался вокруг, норовя забиться под крыло.

Илья подставил ладонь под капли дождя. Попробовал их на вкус — солоноватые, немного ржавчиной отдающие — и немудрено, коли вдуматься — место то еще, с Крыши течет. Итак, я здесь. Донесло. Наступает привычный этап — сейчас встретят в аэропортовской зале с табличкой-плакатиком «Илья Борисович сякой-то», самому не перепугать бы, подхватят под руки, отвезут в отель, на постоялый двор со старинными окнами, всучат распечатанную программку выступлений плюс пластиковую карточку участника с моим запечатленным ликом в сбитом на ухо картузе — задумчиво грызу дужку очков перед грифельной доской, испещренной знаками (фотку с кафедрального сайта сняли), пожелают здравствовать, почтительно откланяются, и тут уже легко поздно отужинать — и спать… Да, да, в постель, под хруст простынь, на одр сна, храпака, а завтра поутру — в рутинную симпозиумную канитель, докладать… Кстати, добытые трудом данные коллеги Савельича не забыть бы зачитать во первых строках, не то осердится старче, возопит, хотя точность, право же, мало-мало неоптимальна, где-то так примерно 235–238, экий разброс, да проследить, чтобы график на экране вышел как положено — вверх ногами, и потом сразу емелей цидулю скинуть на Кафедру за печку, чтоб поспели готовальню оттаранить на кузню… И главное, обязательно отлить в своем выступлении, так прямо и сказать им, охнарям несмышленым, что в том случае, когда сциллардий с харибдием, накопленные рачительно (так называемое «достаточное количество»), будучи содвинуты на заветное расстояние, подвергнутся одновременной фермической обработке — цепняк спонтанно ушкварится и наступят кранты. Все встают, ахают и поют отходную…

В проеме люка мелькнула довольная рожа Смотрящего, и показался подталкиваемый, последний видимо, пассажир — мрачноватый старикан в черном бушлате, увешанном медалями непривычной формы — весь в нашивках за раненья и укусы. Разительно напоминающий «лесного брата» деда Филемона (лесной великан!), оберегателя Грибной Заимки, — только о двух ногах. Правда, при этом он сурово опирался подмышками на два сучковатых солдатских костыля. Да еще, сколько Илья мог разглядеть, был с железным носом. Старый опытнейший хрыч, повидавший! Ба-альшие батальоны… Неужто железный дубосек? А сколько ж их было, парилось там и тогда, в «огонь-воде»? Как на Кафедре учили запоминать: «Ежели из известного числа мучеников вычесть апостолов, то и получишь дубосеков». Довольно малая величина. Но вот же один из них, вживе, «железный клюв» не ниже второго ранга, и шапка меховая на нем с положенными двадцатью восьмью хвостами. Ранняя встреча, надо полагать… Они о чем-то оживленно беседовали со Смотрящим, причем хищноносый хрыч норовил сунуть тому — под нос, обыкновенный, мясистый — свой жилистый кукиш и даже грозно замахивался костылем, пока Смотрящий не спихнул его ногой по трапу — и старичок, гремя костыликами, полетел вниз — прискорбное зрелище! Илья сунулся было — помочь подняться, отряхнуться, — но заслужил от дедушки смачный плевок на ворот куртки, а на закуску отведал острого костыля в живот: «Кыш, вредоносец! Ручищи прочь вовсю!» — и отпрянул.