Михаил Юдсон - Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях

— И куда едем?

Водила выпучил глаза, как бы на подвижных члениках:

— Закудахтал — куда, куда… Затвердила сорока Иакова… На кудыкину гору, к мошевидному гуру, ехуда махар тель-яд! В Якирск-городок, куда…

Ох, водила, ох, иглокожий! Топорщится… Видать, братья в аэропорту, отцы-френкельсканцы, ему велели — отвези в лес и сверзь в колодезь. А он прост. Исполнитель. Подносчик хвороста.

Проехали столб-указатель, тычущий куда-то вбок: «Старый Лод, 2 ки». Болтают, там у них подземные евбазы — кусок почвы отъезжает, и ступеньки металлические дырчатые вниз, а там — железяки пусковые… Познавательно взглянуть. Что ж, на два ки отклониться нетрудно (свернуть водиле шею да и поворотить!), но это лишний раз расщепит хью-Лучину и вытащит невод с искомой травою вареной — сиди у корыта, дыши йодом, пиши ученые записки об «уже не» рыбы и «еще не» двоякодышащих… И скока ни сетуй, развернет откормленную корму кармы проваленным носом — как выражался киничный донельзя рядовой Ким из хлеборезки с его вечно неуставно расстегнутой верхней нецкэ и самострочными сентенциями («Бамбук судьбы, прорастая сквозь нас, бьет больно по пяткам»). Уж пусть как есть. Тряхнуло на колдобине. «Порскнул песец из-под колес кибитки, — прыгало в голове Ильи, он усмехался, старая примета. — Та-та, и сбилась поступь рысаков… Собирались лодыри на урок, а попали ЛОД-дыри… Куда? На симпозиум, туха?» До-до-дождь неразборчиво подсказывал, бубнил заикающейся скороговоркой, проливно-но-ной (из пустыни вышел мальчик, из плотины вынул пальчик — предтеча прописал «слияние со Всем»), надоедливо барабанил по брезентовой шкуре «айзика», припевал: «на тугой муар бушлата, на натянутый шелк — щелк, щелк». Песцовая лапка на ветровом стекле очистительно раскачивалась. Фара на капоте, жужжа, вырывала из темноты обвалившиеся строения из огромных каменных глыб, поросшие косматой желтой травой, свисавшей пучками — имперские еще акведуки, времен Второго Мандата. Медленно мелькали по обочинам сторожевые «стаканы» — пусты и безжизненны — спят, пост же. Илья машинально их считал.

— Вот некоторые прыткие про себя воображают, что они-де вроде и не вред боле, а истинно Страж, — ехидно заговорил водила Гробцхман, скосив налитой, с яблоко, глаз назад, на Илью. — И тавро якобы на месте, и метка «хаим» на харе, и черепица вся в татурах, в натуре — хоть сейчас на красную вышку! Ан накося выкуси! Гольные грезы…

Гробер оскалил здоровенные, клавишами, зубы, заржал:

— Ну какой он Страж, когда сроду в жизни лошадь вблизи не встречал? И не нюхал! Та с него Страж, яко с юдки дьяк…

Тут Грубер сделался серьезным, посуровел даже:

— Его хучь чересседельником вытягивали на ложе — при Отборе? Ему, лже-Стражку, хотя бы смутно известно… — водила резко крутанул рулевое колесо, объезжая учуянную выбоину. — Известно ему, зачем у ломовых скакунов горб от природы? И уши до земли? А копыта мохнатые у коняшек почему исключительно розовой шерсти либо голубой (не путать, глядь, с кавалерией через плечо!)? А рог отчего именно «во лбу», а не «на лбу», а?

Ничего этого Илье ведомо не было. Не его сфера. Была у него, правда, Бурька на Кафедре… Ватная лошаденка… Да попутно из другой ойкумены, хихикая, выплыла потешная новелла-чумичка про подшефного мальчика-надсмотрщика: как все мужики ушли в школу, а его оставили хороводить с бабами («сонм девок, один я»), и как он этих ай-кобылищ охаживал — аж порвал уздечку! Да вспомнился еще, приплетясь, старинный казус, когда некий пиит, пытаясь нарисовать словами конный автопортрет, упал с крупа на стерню и сломал себе бабку — ан он грациозен, даже прихрамывая!

Водила, дергая рычаги, угрюмо ворчал:

— А есть ли осознанье того, что лошадь может облысеть на коленях? И как такую позу объяснить чужаку? («Хорошо кобылу любить, да целоваться далеко бегать!») Которому недоступно даже различие между «стрижет» и «сбоит», ибо у них там отродясь только на «колбасе» конки ездят… Да он, пришлый, не пришей шлея, вообще в седле держится?!

Ну-у (но-о), вот как раз в седло Илья сел с детства — савраска попалась смирная, краска с нее уже потихоньку пооблупилась, она вступала в стадию гнедко, на перевале к чалому. Рядом ехали по кругу деревянные песцы, покрытые попонками, — тоже народ послушный, не просящий камчи, только что — сдуть лепесток с гривы… Карусель поскрипывала, солнце, сугробы в рост окрест, стены монастырей со свисающими из бойниц сосульками… В седле, в седле, в седле, конь щебетал, снег, снег, снег.

— …Аразы страсть как боялись лошадей, — раздумчиво повествовал тем временем водила. — Ведь весь этот кровный край, куда мы вернулись из Послания, да-а… Ведь вся эта исконная земля Об (а в этой земле трудно достать лошадей — конница стоила слишком дорого) в свое овое время была вздыблена, перепахана, унавожена — на конной тяге, лошадиной силой. Старый битюг и в Новогодье годен — мед в яблоках. Кони огненные и тачанка, так скать, огненная! Ноздря в ноздрю! Эх, о конь на-гора! В Шмазь-Шестидневку ка-ак скинут потники, как рванут тельники на груди, рвясь на лошади в Божий дом — даешь врата Ерусалима!

Водила, автомедонт есседума, возбужденно подавшись вперед, нажал на педаль, как бы привстав на стременах, всматриваясь во тьму.

— Аркебуз аразы тоже страшились, — признал он. — Но лошадей больше, и даже со зла Соломонкины конюшни в подземную свою молельню, нечисть, превратили, устлав соломой. Они лошадей называли «цок-цок» и укус их почитали смертельным. Бежали без поводов под хлыстом их галдежа, как стая оводов, способных убить в болоте. А и то — гривастые чудища, забрызганы по самые наглазники — то-то те тех самых так-то даве втаптывали в гать — в шесть кнутов! Записи сохранились, нечто невероятное — живые машины — садишься, едешь, красота… Рассказать про конницу — голова отвалится! Черна земля под копытами костьми была посеяна… Укрепленные города занимали без звука, вступая на рысях по пустынной брусчатке приспущенных мостов, волоча по булыжникам улиц привязанных к своему хвосту — полчища накануне врассыпную разбегались, ища пристанища, потому что написано в свитке «Коган»: «Пугаются и ржут, и это бывает невыносимо». Конь бел и седяй на нем! Конармия Блед!

Водила покосился на Илью — проняло ли — и продолжал:

— Конечно, чего таить, аразцы, те самые, по мере сил зла пакостили по мелочам — там иглеца в сенцо, здесь сухожильице обсидианом — однако не так чтоб уж прямо совсем… Вспыхнуло как-то возбухание «зеленых лент» — горячее было дело, свара Ссудного Дня, много на кону стояло — ну да под нами шибко не попляшешь, всыпали по первое число!

Водила грозно засвистал «конское яблочко»: «Кубарями и ромбом, за любимым бар-кохбом мы коней боевых поведем».