Андрей Юрич - Немного ночи (сборник)

Он спит на кухне, на стареньком диване, в непосредственной близости от обеденного стола. Его никто никогда не будит. Просто в один момент утренний шум в квартире возрастает настолько, что спать больше не представляется возможным. Он приподымается и, еще не открыв глаза, начинает шарить по столу. Нащупав что-нибудь съестное, он принимается есть, все еще не открывая глаз. Через минуту, к концу завтрака, он уже наполовину одет. Еще через минуту он нетвердыми шагами, зевая и сопя, выходит из подъезда. Еще усилие – и двухминутный переход от дома до школы завершен. И вот Паша уже сидит рядом со мной и бессмысленно лупает глазами в некоем полусонном оцепенении.

– Здорово, Панча.

– Здорово, Батон. У нас сейчас биология или химия?

– Не знаю.

Разговор утомляет нас, и я снова ложусь на тетрадку, а Паша цепенеет.

Тра-та-та-та! Торжественные фанфары! Маэстро, туш! В класс летящей походкой, запрокинув лысую голову и выпятив острый подбородок, входит Николай Яковлевич Похил. Он свеж, выбрит, бодр. Он готов учить. Он жаждет влить в пересохшие мозги старшеклассников новую порцию живительной влаги знаний. Есть в нем что-то козлоподобное. Он высок ростом, худощав, всегда тщательно выбрит и постоянно одет в серый костюм с медалькой на груди. Это он пару лет назад занял первое место на каком-то учительском конкурсе. Остатки волос по бокам его лысины невероятно засалены и висят сосульками.

А вообще, он учитель добросовестный. И только войдя в класс, с порога начинает что-то бубнить об электронных облаках. Сегодня химия.

– Смотрите, как интересно! – вдохновенно восклицает Похил, – Эти два атома притягиваются!!!

Подняв голову от парты, всматриваюсь в нарисованное на доске. Два замалеванных кривых овала с нарисованными стрелочками. Ничего интересного. Опять ложусь щекой на тетрадку. Кстати, тетрадка по истории.

Есть такое состояние полусна, в котором любая, даже самая мимолетная мысль сразу предстает в виде развернутого повествования, цветного и в лицах. А каждое воспоминание становится кинофильмом.

Уснуть на уроке удается редко – Колка бубнит, парта неудобная. Поэтому состояние полусна – обычно для меня здесь.

Мне вспомнился первый класс. Седьмой кабинет, выдержанный в грязно-желтых тонах, – в таких стенах хорошо с ума сходить. И жара. Меня посадили возле радиатора, вплотную к нему. Школьная форма шилась тогда из плотной ткани, но за полчаса она нагревалась так, что становилось больно. Еще через час я почти терял сознание, сидел весь красный, с испариной на лице. А выходить из класса не разрешали, даже если очень нужно было. Учителя почему-то считали, что слова «мне плохо» или «я хочу в туалет» – это такой хитрый предлог, чтобы сбежать с урока. Один мальчик, Коля Рубец, как-то раз даже описался. Он просится, а наша Тамара Хамзатовна его не пускает, он снова просится, а она на него орет. Он испуганно замолкает, а потом встает из-за парты и, с мокрыми штанами, под общий хохот, молча выходит из класса. После этого случая мы его постоянно били, толпой, и его сестре доставалось – она с нами в одном классе училась, Наташа.

Я сидел за одной партой с Катькой Самолововой. Маленькая, смуглая, быстроглазая, она напоминала бурундука. Хихикала, вертелась, тыкала меня карандашом в бок. Я очень ей нравился. Мы дружили, и наши родители очень радовались этой дружбе. Когда я сломал руку, неудачно прыгнув с качели, Катька пришла домой вся в слезах.

Мы лазили вместе по сопкам, жгли костры из пахнущих яблоками и печеньем ящиков, которые брали возле какого-нибудь магазина. Порой тащили эти ящики километры по тундре, прежде чем сжечь вдали от взрослых. Ящики делались из тонких ровных досок и горели хорошо, с гулом. Пламя было выше нас. Мы скакали сквозь него, иногда по очереди, иногда держась за руки. Потом пекли картошку в золе и жарили хлеб и сало на веточках лиственницы. Сало отдавало смолой, а подгоревший хлеб похрустывал. Катька мне тоже очень нравилась.

Уже в пятом классе она лишилась девственности и попробовала анашу. К девятому классу, когда ее выгнали из школы, она была законченной наркоманкой и проституткой. Продавалась сезонным рабочим, обворовывала их и ходила постоянно под кайфом и в синяках.

Ее мать спилась. А отца убил очередной любовник матери, когда тот застал их вместе. Мать на суде выгораживала любовника.

Мне было больно смотреть на Катьку. Иногда мы встречались с ней глазами, и я не мог понять, что я в них вижу. То ли пустоту, то ли какую-то чудовищную усталость. Когда все это с ней начало твориться, я не понимал, что происходит. А она на любую попытку сближения отвечала таким холодом и злобой, что я плакал. Я так и не понял, что произошло.

А с Вовкой Капустиным я постоянно дрался. Хотя при чем тут Капустин.

– Батон, у тебя перо от подушки на волосах, – шепчет Паша, – возле уха.

Я поднимаю руку вверх, и, еще не донеся до уха, слышу радостный Колкин возглас:

– Ивлев, вы желаете отвечать?!!

В голосе учителя слышна неподдельная радость.

– Нет, – говорю, – не желаю.

– Чего-чего?

Колка картинно пригибается и подставляет ладонь к уху, будто в надежде расслышать.

– Не желаю! – говорю я громче и чуть менее уверенно.

– Бросьте, Ивлев, не стесняйтесь! Панченко, скажите, он желает отвечать?

– Да, желает. – уверенно подтверждает Паша, и тихо шепчет, – Извини, Батон, он хотел меня спросить.

– Козел. – отвечаю я ему.

– Что вы сказали? Я не расслышал. – Колка, серьезно наморщив лоб, стоит у доски, лысый, длинный, в отлично выглаженном сером костюме.

– Это я не вам.

– Выходите, отвечайте. – Колка разыгрывает нетерпение, протягивает в мою сторону указку.

А я сижу и лихорадочно размышляю. Ведь есть вероятность, что я знаю тему, вот знать бы еще, о чем он спросил.

– Панча, – говорю, – о чем он спросил?

– Что-то про атомы, – спокойно и развязно отвечает Паша.

– Козел! – говорю я.

– Что-что?

– Это я не вам.

– Ивлев! – Колка раздражается, – Давайте к доске! Быстро! – теперь он серьезен.

И я прибегаю к последнему средству:

– Спросите Андреева, он знает, – говорю я.

– Андреев, вы знаете? – спокойно спрашивает Колка.

– Да, – с пришибленным видом отвечает Кеша Андреев.

Он находится в плену детских страхов и не может сознаться учителю в своем полном неведении на заданную тему.

– К доске!

Кеша медленно, цепляясь ногами за каждую трещинку в паркете, идет к доске по проходу между партами. На него смотрят. Сидящие на последних партах – с сочувствием, на первых – с усмешкой. На самой первой парте, возле учительского стола, кто-то даже хихикает. Там сидят отличницы.

Кеша доходит до доски, печально смотрит на ее глянцево-коричневую неровную поверхность с нарисованными кривыми овалами и обреченно поворачивается лицом к классу. Всю тяжесть химических знаний человечества ощущает он на ватных плечах своего пиджака. А в голове его – гулкое горное эхо.

Читать дальше