Андрей Юрич - Немного ночи (сборник)

Думает Эдик. Ну, не жрут же они на этом танке. Жрать там нечего. Сверху на него ничего не падает – от здания метров сто, деревья кругом, конечно, но это же тополя.

И решил он посмотреть сам, зачем голуби прилетают. Дождался утра, на самом рассвете, когда их там больше всего по броне расхаживает, потихоньку на стремянку залез, которую заранее выставил. Смотрит. А на броне роса! По башне стекает, в углубления на корпусе собирается. И они ее, гады, пьют. Водопой тут у них!

Выпросил Эдик у завхоза крысиного яда в тот же день. Залез вечером на танк. Сейчас, думает, я вам устрою как советскую технику обсирать. Сидит на броне. Спиной к башне прислонился. Она теплая, нагрелась за день, горячей пылью пахнет, уютный такой запах, как будто летом в деревню к бабке приехал, давно, в детстве, и сидишь у дороги вот так же, смотришь на закат, а от дороги пыль – коров по домам гонят. Закрыл Эдик глаза и задремал. Вставал-то до заката еще – голубей караулить.

Спит он, и снится ему, будто взял он ведро и щетку и идет к танку – говно оттирать, как обычно. А вокруг танка тушки голубиные лежат, яд подействовал, некоторые трепыхаются еще. Начинает их Эдик подбирать, а их много и складывать некуда. Набрал в охапку, перья торчат, стоит, не соображает.

А Т-54 поворачивает к нему свою тяжелую голову, и роса у него на броневых скулах. И говорит танк директорским голосом:

– Что же ты, Эдуард, голубей потравил? Они же крылья мои! А я ведь с детства, еще когда маленький совсем был, летать мечтал. Через них только к небу и прикасаюсь. Они с меня воду пьют, а я их души птичьи мотором своим остывшим чувствую. Ветер в них теплый, облака ласковые, и земля – как перевернутая чашка… А ты их крысиным ядом, сволочь.

Проснулся Эдик. Солнце зашло почти. В руке пакет с ядом. У постамента охранник стоит, Серега, покрикивает:

– Эдик, ты вконец охренел! Может, еще гостей туда приводить будешь? Спускайся, тебя и так уже видели!

Эдик с танка слезает, корячится спросонья. А тут как назло директор. Что ему вовремя домой не ходится.

– Ты чего там делал? – спрашивает директор. – Снова говно отмывал?

Нет, – говорит Эдик, – Спал.

Директор смеется. Он так-то мужик не вредный. Даром, что начальник над целым заводом механическим.

– Ты пока спал, на тебя не нагадили? – спрашивает.

– Они по утрам гадят, – говорит Эдик, – Когда с него росу пьют… А он летать хочет.

– Кто летать хочет? – спрашивает директор, а охранник Серега гыгыкает по-дебильному.

– Танк, – Эдик смущается, что нелепицу говорит, а все равно.

– А у нас тут делали для них крылья, – улыбается директор, – Проект такой был еще до войны. Назывался «Крылья танка».

– И что, – спрашивает Эдик, – Правда, летал?

– Конечно, – говорит директор, – Не такой тяжелый, как этот, но летал. Отчего же не летать, если у тебя крылья.

И пошел по своим делам директорским. Только охранник стоит под фонарем, в темноте уже, но видно, как лыбится.

Эдик помял в руке пакет с крысиным ядом и тоже домой пошел. Эдик – он, ведь, один живет. Как танк. Только без голубей.

Серая борода его была нестрижена и топорщилась в разные стороны. Дикий взгляд ворочался в воспаленных красных веках. Мятое затасканное коричневое пальто висело на худых плечах. И узловатые старческие пальцы вцепились в выщербленные зеленые перила лестничного марша. Он так растерянно и отчаянно пытался устоять на ногах, что было ясно – сейчас упадет. Больше всего это было похоже на простреленную навылет случайную жертву уличной перестрелки, как их показывают в кино.

Я автоматически зачислил его в категорию «БОМЖ», с пометкой «странный». И прошел мимо – к своей двери. Снизу послышался топот ног, и несвежая женщина лет сорока подхватила бомжа под руки, сказав «папа». Он оказался моим соседом.

Он лежал в больнице несколько месяцев. Поэтому я, недавно сняв эту квартиру, не встречал его раньше. Не знаю, от чего он лечился, но я, встретив его тогда на лестнице, был уверен, что его выписали умирать. Достаточно было посмотреть, с каким трудом он поднимал ногу на высоту ступени, как судорожно хватал воздух руками и ртом.

Дочь не жила с ним. Она приезжала раз в два-три дня, с пакетами дешевой еды. Открывала дверь. И через полчаса закрывала ее, уже без пакетов. Из квартиры не доносилось ни звука.

Через пару месяцев я встретил его на лестнице, в том же месте, что и в первый раз. Только он уже не стоял, а шел, медленно, навалившись боком на перила, держа в одной руке тонкий пакетик из ближайшего супермаркета. Его борода отросла до середины груди и побелела. Пальто было прежним. Взгляд тоже. Он передвигался упорно, как полураздавленный таракан. Мне даже стало интересно, зачем он ходил в магазин и когда, все же, будут похороны. От знакомого, чья жена работала в хосписе, я слышал, что раковые больные имеют привычку незадолго перед смертью вдруг отправляться в магазин. С изъятыми органами и живущие на смертельных наркотиках, ночью, в одной пижаме и босиком, отправляются в ближайший ларек купить пряников. Их ловят, когда они уже возвращаются, тихие, с пакетиком сладостей в руках.

В пакетике соседа угадывались очертания пластиковой бутылки.

Еще через пару недель мы ложились спать, когда за стеной вдруг взревел телевизор. Звук тут же пропал, и снова ударил в стену грохотом голливудского боевика. Казалось, будто кто-то вертит неисправный верньер на старом приемнике. Или просто не может контролировать мелкие движения руки. Телевизор за стеной то шипел едва слышным шепотом, то орал несколько секунд, стрелял и мычал слащавыми мелодиями. Спать было невозможно.

– Это сосед, – сказала жена.

– Он жив? – спросил я, – Пьяный, что ли?

Она вышла на лестничную площадку, и я услышал, как она колотит кулаком в железную дверь соседней квартиры.

– Мужчина, имейте совесть! – крикнула она в дверь, – Убавьте свой телевизор.

Звук за стеной быстро заглох.

Еще он попросил у нас ключ. Мы стояли у двери – я ее закрывал, собирались куда-то идти. Соседняя дверь приоткрылась и хриплый голос оттуда сказал без эмоций:

– Дайте мне, пожалуйста, ключ.

Я заглянул в дверную щель и отшатнулся от вони давно не мытого тела. «Старый алкаш», – тут же подумал я, и одновременно: «Перегаром не пахнет». Он стоял у порога, босой, и смотрел на меня красными злыми глазами на темном лице.

– Когда меня не было, на двери подъезда сменили замок. У меня нет ключа, дайте мне, я сделаю копию.

Говорил он медленно, приходилось напрягаться, чтобы понять хриплый громкий шепот.

Мы дали ему ключ, а через два дня пришлось забрать обратно. Он не сделал копию. И не хотел отдавать мой ключ. Бубнил, что два дня никуда не выходил, и как только выйдет, сразу пойдет и сделает. Я ему зло сказал, что сейчас зима, и жена у меня беременная, и что она не может стоять на морозе у подъезда только потому, что ему трудно ходить. Он тоже разозлился, зашипел без слов и хотел то ли швырнуть мне ключ, то ли просто протянуть мне его резким движением. Но на резкость у него не хватило сил. Движение вышло неровным, неточным и беспомощным. Я забрал ключ. Он был теплый, как будто его все время держали в руках.