Андрей Юрич - Немного ночи (сборник)

К лету дед ожил. Он подстриг бороду, стал перемещаться гораздо бодрее – ни на что не опираясь. Я встречал его каждый день, когда шел на работу. Он стоял в очереди синюшных бомжей и сдавал бутылки и пивные банки хамоватой приемщице в грязно-белом фартуке. От этой очереди несло так, что я делал крюк по газону, лишь бы не проходить рядом.

Когда я выходил немного позже, то дед уже шел мне навстречу. Глаза у него стали черными и ввалились в череп. А в движениях появилось упорство уже не больного насекомого, а старой, разбитой, но мощной машины. Он не здоровался со мной, хотя всегда встречался взглядом. В жилистой руке он каждый раз держал пакет с очертаниями бутылки и еще чем-то прямоугольным – хлебом, что ли.

Однажды я задержался, и, стоя на кухне, видел в окно, как он подходит к подъезду с привычным пакетом в руке.

– Как ты думаешь, что он пьет? – спросил я.

Жена заглянула мне через плечо и сказала:

– Молоко. Он каждое утро берет в магазине бутылку молока и пачку сахарного печенья. Я встречала его там не раз. Больше он не покупает ничего.

Первую половину моей жизни соседом сверху у меня был директор школы. Звали его Михаил Михайлович Меснянкин. Мои родители дали ему добродушное прозвище Михмих, а мы, школьники, называли его не иначе как Мясо. Солидно-лысоватый, с брюшком, крупный и сильный – он был как раз тем, кого называют «представительный мужчина». Его сын был туповатым простым парнем немного младше меня. А жена работала в его же школе учительницей русского языка и литературы. Она была намного младше Михмиха – крутобедрая волоокая блондинка в строгих темных платьях.

Михмих, с той абсолютной самоуверенностью, которую часто принимают за смелость, относился к школе, как к собственному коммерческому предприятию. Меснянкины были одними из первых в поселке, у кого появился видеомагнитофон, автомобиль и собственная финансовая пирамидка, которую Михмих основал, вдохновившись примером Мавроди, с его «МММ». Пирамидка, акции которой покупали под солидное имя директора школы, в положенный срок рухнула, и семье заполярных педагогов стали доступны заграничные круизы, дорогой алкоголь и фирменные шмотки. Нам, как соседям, Меснянкин продал одну из первых акций, и мы, вложив копеечную сумму, через несколько месяцев купили немецкий двухкассетник.

Несмотря на склонность к сибаритству, махровым домашним халатам и отчаянное увлечение женщинами, директор держал свою семью в ежовых рукавицах. Его сын, даже в сильный мороз, ходил в весьма легкой одежде и, может быть, поэтому никогда не болел. Жена, глубоко в душе натура простая и чувственная, по требованию мужа усиленно строила из себя интеллигентного сухаря. Иногда они всей семьей, в красивых спортивных костюмах, выходили на улицу – для гимнастики и пробежки. Для пропитых и прокуренных работяг, из которых в основном состояло население поселка, это было потустороннее зрелище.

Мы, приятели директорского сына, отцов друг друга называли по имени, прибавляя лишь небрежное «дядь», а его самого и его супругу могли называть только по имени-отчеству – Михаил Михайлович и Людмила Викторовна. Впрочем, только при нем. Когда его не было, она начинала улыбаться нам, закармливала довольно невкусной домашней стряпней и становилась просто «теть Люда».

Со временем, хотя мы по прежнему оставались соседями, стало сказываться имущественное расслоение. Семья Меснянкиных все реже появлялась на новогодних гулянках в квартирах наших общих знакомых. Все реже нам доводилось отведать постного рыбного пирога и улыбнуться доброй и слегка запуганной суровым мужем «теть Люде».

Потом было несколько лет, когда мы, практически, не общались, только здоровались при встрече на лестнице. За это время в семье Меснянкиных произошли заметные перемены. Михмих, получив возможность сорить деньгами, пустился во все тяжкие, не особенно скрываясь от жены по части многочисленных романов с молодыми училками из своей школы. Она родила ему еще одного ребенка, мальчика Мишу. После этого их супружеская жизнь, практически, прекратилась. Я мог судить об этом по тому, с какой частотой они включают поздно вечером телевизор на полную громкость. Они думали, что так не слышно, как они занимаются сексом. Теперь телевизор все больше молчал, и супруги отдалились друг от друга. По поселку поползли слухи, что «Людка погуливает», хотя конкретных улик против нее не было.

Она стала допоздна засиживаться в школе. Считалось, что так она «стережет мужа». Ее сыновья в это время сидели дома одни и одни ложились спать. А она грустила в пустом ярко освещенном классе с несколькими унылыми двоечниками, заставляя их бесконечно зубрить очередное правило русской грамматики. Постепенно состав двоечников менялся. Кто-то заучивал-таки нужные правила, кто-то признавался безнадежным. Не менялись только двое. Их звали Кропп и Кость. Мне тогда было лет 15, и они были моими ровесниками. Немца Кроппа, щекастого кучерявого крепыша, дразнили Укропом, на что он нисколько не обижался. Дразнить Костю Костомарова, по кличке Кость, никому не хотелось. Это был спокойный длинный и мосластый парень, с пепельными волосами и прозрачным голубым взглядом. Я не помню, чтобы он когда-нибудь поступал агрессивно, но рядом с ним все вели себя тихо и уважительно, даже учителя. При этом, он был беспросветный двоечник и второгодник.

Кропп и Кость особенно подолгу засиживались со своей учительницей Людмилой Викторовной за учебниками русского. Это никак не сказывалось на их успеваемости по предмету – контрольные и диктанты они стабильно писали на два с плюсом. Но после уроков они вместе шли в нужный кабинет, садились за одну парту, покорно доставали тетрадки и учебники. Даже когда их учительница плюнула в бессилии на всех прочих отстающих, они продолжали ходить к ней на дополнительные занятия, как по расписанию, почти каждый день.

Эти дополнительные занятия по русскому языку странно сблизили их. Они стали часто появляться вдвоем, почти не разговаривая. Казалось, между ними установился какой-то полутелепатический контакт – такими согласованными выглядели их жесты, взгляды, редкие слова. Часто они выходили из школы последними из учеников – в звездную темень поздней полярной ночи. Минут через двадцать после них выходила учительница, и сторож запирал двери.

Помню, в один из вечеров, наверху, у Меснянкиных, разразился скандал. Я слышал, как Михмих пьяным голосом звал «Люда-а-а, ну-у, иди ко мне-е-е-е!», а она истерически визжала «Да, я с тобой уже фригидная стала! Я не хо-чу!!! Ты ско-ти-на!!! Я так жалею!!! Ты!..» и еще много чего-то надрывно-неразборчивого. Гремела то ли падающая мебель, то ли бьющаяся посуда. Голосов их сыновей слышно не было – наверное, их не было дома.