Андрей Юрич - Немного ночи (сборник)

Тараканы запомнили время, и приходили всегда к обеду. Я кидал им на пол комочек каши или размоченного в молочном супе хлеба. Разговаривать с ними я перестал. Целыми днями я лежал на заваленной книжками постели, потом спал, не раздеваясь, просыпался, читал про одинокую козу, смотрел картинки и в хмурое окошко.

– Гляди-ка! Он слышит! – врачиха в белом халате щелкала пальцами, Ваня вздрагивал и начинал поворачивать голову.

– Вааааня… Ванюууууша… – повторяла она ласково, и калечный младенец замирал, кажется, даже стараясь не дышать.

– Запиши там у себя, – кивнула она медсестре, которая стояла с открытым учетным журналом за ее спиной.

И они ушли. Я подошел к детской кроватке. Ваня уже не казался мне страшным. Я смотрел в его глухие глаза и думал, что он не подозревает о моем существовании – ведь я плакал беззвучно.

В один из следующих дней пришел отец.

Меня вывели к нему, в кабинет какой-то толстой медсестры, где на стенах кулями висела одежда.

– Сколько его еще будут здесь держать? – спрашивал отец.

– Мы даже не можем взять анализы, – разводила руками медсестра, – Он…

– Да, ему горшок раз в неделю выносят! – отец белел лицом, губы его подпрыгивали, – И вы не можете?… Почему его держат в боксе?

– Инфекция…

– Тогда почему его не лечат?!!

Медсестра хотела что-то сказать, но боялась и только смотрела ему в глаза, испуганно, снизу вверх.

Отец на несколько секунд замер, будто напряженно обдумывая что-то, а потом сказал резко:

– Пошли домой. Где его одежда?

– Нельзя! – вскинулась медсестра жирной оплывшей тушей, но, увидев, как отец дернул плечом и верно поняв его белое лицо, она задушено продолжила, – Под вашу ответственность… Расписаться надо…

– Я тебе распишусь. – пообещал он ей, – За четыре недели ни одного анализа, никакого лечения!

Он неловко и грубо замотал меня в одежду тряскими от сдерживаемой злобы руками, и мы вышли. Он сразу закурил. На улице таял снег и растекалась первая весенняя грязь. Мы не стали дожидаться автобуса, пошли прямо по грязи. Я часто оглядывался и жался к отцовской ноге. Мне казалось, что сейчас выскочат люди в белых халатах, заберут меня, отведут обратно в белую комнату, к слепому мальчику, на скомканную постель перед стеклянной стеной…

– Что? – спросил я, отвлекаясь от страшных мыслей.

– Бокс! – бормотал отец между торопливыми затяжками и неслышно ругался, – Бокс… бокс…

У автомата с газировкой не было стакана. Туда иногда ставили стакан. Ну, они там иногда стояли – липкие, мутноватые, граненые. Их надо было ставить на специальную белую подставку с дырочками и прижимать. Из дырочек били тонкие струйки холодной воды. После этой процедуры стакан считался вымытым. Дети всегда крутились возле этих автоматов. Это было едва ли не единственное развлечение, когда мы жили в якутском аэропорту.

А жить там приходилось подолгу. Как минимум, два-три дня, а иногда и неделю. Однажды даже были две недели. До сих пор живо вспоминается этот запах – сырости, лимонадного сиропа, сигарет, и постоянный шум – отдаленный рев набирающих обороты самолетных турбин, тонущий в невнятном гуле толпы.

В центре огромных залов, на каждом из двух этажей, стояли рядами железные дырчатые сиденья со спинками и лавки – плиты ДСП на железных рамах. Железные стулья занимали те, кто жил тут уже два-три дня. В основном, люди семейные. Они сидели с десятками своих сумок и чемоданов, пили чай из крышек термосов, приглядывали краем глаза за дремлющей или играющей тут же, на сиденьях, малышней. В подавляющем большинстве это были русские. Иногда кавказцы.

Скамейки из ДСП, длинные и коричневые, были сдвинуты к стенам залов. На них возлежали, в основном, нетрезвые одинокие якуты. Семейные, да и просто нормальные якуты никогда не жили в аэропорту. У них везде и всегда было достаточно родственников, чтобы приютить всю семью на день или неделю. В аэропорту жило безродное якутское отребье. Эти люди выглядели так, будто жили здесь годами. Конечно, это было неправдой. Иногда они пропускали свой самолет, потому что спали пьяные на коричневых лавках. И тогда им приходилось ждать, когда будут билеты на следующий, или даже добывать где-то деньги – воровством, например. Долгожителей аэропорта можно было опознать по торчащим как проволока пыльным шевелюрам на гудящих с вечного похмелья головах.

Прилетевшие недавно спали на положенных набок и составленных в рядок чемоданах. Если семья была большая, то на чемоданах спали дети, а взрослые ложились на застеленный газетными страницами мраморно-плитчатый пол.

Где-нибудь на полу, на видном месте, непременно была лужа блевотины, вина или кефира. В одном из углов верхнего зала обязательно сидел цыганский табор, стреляя в шевелящуюся густую толпу жесткими опытными взглядами.

Иногда отчаявшиеся брали чемоданы и, похожие на караван верблюдов с поклажей, брели семейной вереницей через вокзальную площадь к гостинице. Через полчаса брели обратно. В гостинице всегда не было мест.

На площади светились оранжевые маячки такси и пахло самолетными выхлопами.

Я считал все это совершенно нормальным. Потому что так здесь было всегда.

В тот раз мы с мамой летели одни. Сестра уже училась в другом городе, отец с нами в отпуск не поехал – то ли не дали, то ли не хотел. Мне было 14 лет и я был после операции на глазах. Не то, чтобы мне это сильно мешало. Там, в отпускной летней жизни, я этого не чувствовал. Мне только запретили поднимать тяжелые вещи и кататься на велосипеде. А здесь, в аэропорту, мне вдруг стало очень плохо.

Нам повезло. Какое-то счастливое семейство снялось с железных сидений, когда мы проходили мимо. Они были радостные и спешили на посадку. А мы заняли их места. Мама пошла узнавать насчет билетов. Вообще, билеты были забронированы, но из-за неполадок в погоде расписание, как всегда, сдвинулось на несколько дней самым диким и непонятным образом, и никто из присутствующих не знал, когда улетит. Я сидел в железном кресле, рядом стояли наши вещи, а я смотрел через проход на сидящую передо мной девушку. Она была гораздо старше меня – ей было лет 17. Непреодолимый разрыв. Темпоральная пропасть. И вот, я просто косился на другой берег этой пропасти, разглядывая крепкую широколицую девчонку в коричневых теплых брюках и пиджаке. Рядом с ней сидела и что-то читала ее мать.

Девчонке было скучно, и она посмотрела на меня. Потом еще раз. И еще. Минут через пятнадцать она смотрела на меня, практически, не отрываясь. В другое время я был бы рад такому интересу, но в это раз что-то не ладилось. Мне почему-то было жутко неудобно сидеть. Невыносимо хотелось лечь, хотя бы на пол, повернуться на бок и поджать колени к груди. Под ее взглядом это, конечно, было невозможно. К тому же, я должен был стеречь вещи.