Станислав Курашев - 14 дней в поезде, который совершенно никуда не идет

Ни то, ни другое не сулит мне ничего хорошего.

Уже восемь дней, как я здесь, но так и не написал ни одной строчки и – скорее всего – не напишу.

Поговорил с церковным охранником. Малоинтеллектуальный старичок, тоже когда-то лежал в третьем отделении.

Получает шестьсот рублей за смену. Делать ничего не надо – несмотря на то что храм находится на территории психбольницы, никаких инцидентов на его памяти не было.

Может, мне тоже устроиться в какой-нибудь храм в городе?

Проблемы только с неверием и курением, да и в армии я не служил.

Но я еще не умер.

Никто не знает, что я гений.

Никто. Ни один человек.

Они занимаются одним видом искусства, а я – совершенно другим, хотя названия у них одинаковые.

Сегодня опять снилось что-то интересное, связанное с моей матерью, но я опять не запомнил.

Заснул поздно, часа в три, проснулся в восемь тридцать, но успел до утреннего обхода все сделать, все свои обычные процедуры.

Зашел Саня, необычно трезвый, вернувшийся из своей трудной субботней поездки домой с двенадцатью рублями в кармане.

Вчера выпил, говорит, всего-навсего три пива и бутылку водки. Закусывал, видимо, несвежей рыбой, и сейчас – как он изящно выразился – у него «греческая болезнь».

– В смысле, диарея? – спросил я.

– Да, – ответил Саня.

Такие вот тут мы все интеллигенты.

Завтра его выписывают – зачем приехал, хрен знает.

Деда сегодня тоже, к сожалению, выписывают, и вместо него, видимо, подселят одну из этих жирно-богатых морд с дорожными сумками, которые с утра сидят в коридоре.

Пишу уже в самом храме, служительница меня не трогает, в храме во время утренней службы ни одного человека, только я.

Сейчас надо на процедуры, а потом в Чкаловское РОВД.

По поводу романа мыслей по-прежнему нет, разве что если седьмая глава начнется с линии Анны, то, может, синхронизировать ее с линией Зигфрида, то есть начать с того же дня, откуда начинает Зигфрид, типа, Эрика в шутку рассказывает ей про этот безумный отдел и не совсем официальные отчеты Зигфрида, и ей становится любопытно, и она приходит туда, чтобы поиздеваться над ним, а он в нее – влюбляется.

И она в конце должна разрушить всю его жизнь.

Финал должен быть мощным, сокрушительным по силе, финалом «Классификации любовь Д». Нужно сделать что-то уж совсем запредельное по трогательности и тоске. Еще нужно третью или четвертую линию (включая «Классификацию») в романе – Эрики или Герхарда.

Ездил в город, был на допросе, встречался с женой, через месяц – суд, надо примиряться с соседями, выплачивать ущерб, собирать характеристики (кто мне их даст, интересно?).

В общем – мерзость.

В четверг опять на допрос.

Завтра утром пойду к психиатру и буду разговаривать о возможности психиатрического лечения.

В церкви во время вечерней службы аж целых два прихожанина, но и те уже ушли.

На улице сильнейший ливень.

Поставить, что ли, свечку – вот только за что?

А если бы меня не было в церкви и она была бы совершенно пуста?

Как, наверное, красива и бессмысленна вечерняя служба в пустом храме.

Заснул нормально, только все время просыпался, в три часа ночи выходил курить, сейчас полседьмого утра, снилось, будто бы меня отпустили домой на пару дней и я пью с Джаном, и нам хорошо и весело, потом Джан засыпает, а мне не хватило водки, чтобы заснуть, и я ищу водку, думаю, должна же была остаться, но в холодильнике только минеральная вода и уксус. Потом Джан исчезает.

Следующее утро. В этот день приезжает мать, и Карлик где-то в шесть вечера должна ее встретить.

Утром я неожиданно нахожу в холодильнике бутылку водки, причем там нормально еще так осталось, грамм триста пятьдесят, потом приходят Тимофей и Жаба.

Структура квартиры совершено иная, и структура улиц совершено иная. Тимофей дарит мне сто рублей, а я, словно забыв и о водке в холодильнике, и о ста рублях, иду искать деньги у него в куртке в прихожей, куда ведет длинный коридор. Денег в куртке (у него такой надежный тяжелый куртофан) тоже сто рублей. В коридор выходит Жаба, как всегда, со своим дурацким смешком:

– Чё ищешь?

– Деньги.

Она открывает какой-то ящик в прихожей, там один доллар и несколько сотен евро. Блин, думаю, где же я их сейчас поменяю? Вспоминаю вдруг о восьми пустых бутылках, спрятанных где-то под мостом, недалеко – каждая бутылка десять рублей, вполне хватит – и иду за ними, почему-то голый, беру четыре и иду обратно, уже почему-то в плавках, из-под моста нужно подниматься по длинной лестнице, навстречу мне скейтбордисты и роллеры. Приношу домой эти четыре бутылки, уже полночь, звонит Карлик, типа, мать встретила, если хочешь получить деньги – завтра приходи ко мне домой.

Рядом с компьютером стоит коробка, и я вдруг замечаю, что на ней заводским шрифтом напечатан адрес: «Московская» и дальше там что-то, вплоть до домофона.

Странно, думаю я, мать приехала, но что-то не спешит ко мне домой, да и Карлик чего-то… Все это время я пытаюсь вспомнить одну песню, это такая классная женская песня, но когда я настраиваю свой мозг на воспоминание, мне почему-то лезет в голову: «то взлетая прямо в небо»… А, ладно, думаю, хрен с ним, сто рублей есть, пойду-ка я за водкой, а завтра вернусь в больницу. И тут, на этом месте, просыпаюсь.

Ночью было что-то жуткое. Бухало полбольницы, выгнали четырех человек, в том числе Абрамова и Малинина, видел их сейчас на скамейке у входа, сидят похмеляются пивом, прежде чем идти на остановку. Предлагали и мне.

Сколько же здесь людей с неудачной кармой… В сущности, почти все. И есть люди, на которых уже поставлен крест, типа Абрамова и Малинина, их пути просты – тюрьма и смерть.

Один из немногих более-менее нормальных людей – это Коробейников, мой сосед по палате. Человек с обаятельной улыбкой, когда у него хорошее настроение.

Сидим с ним вдвоем за столиком в столовой (наши соседи в столовую не ходят, и их можно понять).

Заходит сестра, пожилая женщина лет пятидесяти:

– Коробейников здесь?

Коробейников, на армейский манер, прикладывает руку к голове.

– Кончай завтракать, сейчас к хирургу пойдем. (У него что-то с ногой.)

– Вместе пойдем?

– Да, вместе.

– Оу, – говорит Коробейников, – надо будет тогда у аптеку зайти…

Я никогда не пытался понять своих героев – вот в чем проблема.

Я всегда шел с другого конца – я их просто создавал, и они были довольно живые.

Понять их психологию никогда не пытался.

В Зигфриде я нарочно соединил две крайности – нацизм (а Зигфрид непременно должен быть нацистом, чтобы усилить впечатление разлада) и романтизм, неудовлетворенность, недовольство, в том числе и самим собой, благородство, интеллигентность и так далее.