Станислав Курашев - 14 дней в поезде, который совершенно никуда не идет

Только что подошли двое из первой палаты (то есть которых тоже перевели из первой палаты) – татарин и тот, о котором я писал вчера:

– Привет.

– Привет.

Татарин:

– Чё, в таком виде-то пустят? (Он до сих пор в униформе первой палаты.)

Я:

– Конечно, богу один хрен.

Больше из первой палаты так никого и не выпустили, и они там становятся все злее.

Первой палате я помогаю как могу – тем, кто там лежал, не понять, насколько там все плохо.

Впрочем, есть такой Фарид, крепкий мужик лет пятидесяти, он лежал со мной в первой палате, когда никого из братанов еще не было.

Сейчас он тоже на втором этаже, он очень богатый, собственный коттедж, навалом продуктов, они лежат в холодильнике нашей палаты.

Я подходил к нему:

– Фарид, помоги братанам.

– Их же там кормят.

– Ты же сам там лежал, неужели не понимаешь…

– Лучше не напоминай.

Причем он всегда ходит в столовую и всегда забирает хлеб с собой.

Это такая сволочь, для описания которой нужно перо искуснее моего.

Дважды я покупал им сигареты, один раз сделал обход всех палат – типа помочь надо людям сигаретами. Некоторые давали.

Купил им новые карты – тем картам, что в палате, наверное, лет пятьдесят, и на них биллион бактерий, да и мастей почти не видно.

И даже передавал им продукты, когда Аля принесла мне передачу – плавленый сыр, печенье, жевательную резинку, конфеты, огурцы, и еще потихоньку отрезал от продуктов соседей, когда их не было в палате, по сто грамм сыра и колбасы.

Вчера звонил участковый, просил прийти, я сказал, что лежу в наркологии, через какое-то время он позвонил опять и поинтересовался, где именно я лежу, даже номером палаты.

Я весь вечер ждал, что за мной приедут и увезут уже навсегда.

Может, приедут сегодня, для ожидания времени у меня предостаточно, живым им меня все равно не взять (я всегда любил такие красивые и бессмысленные фразы).

Как же меня все достало.

И во всем этот я виноват сам.

Итак, как я уже писал, соседи – люди тихие, лежат они здесь давно, скоро выйдут, и им уже абсолютно все равно, им хочется только поскорее выйти отсюда.

И если бы к ним подселили человека с двумя головами, то их бы это не особенно взволновало.

Они вяло поинтересовались, что я там пишу, и тут же забыли об этом.

Рассказали, что до меня на моей кровати лежал человек, который тоже все время что-то писал.

Он чертил какие-то формулы и диаграммы, пытаясь изобрести вечный двигатель.

Как они рассказали, иногда у него получалось, и он засыпал счастливым.

Но очнувшись утром, он опять находил какую-то очередную ошибку в своих расчетах, и снова весь день чертил формулы быстрой и нервной рукой.

В туалете с Рудольфом почему-то зашла речь о религии.

Поговорили о православии и буддизме, правда, дед путает буддизм с индуизмом (но это не так важно, я и сам не понимаю, в чем там разница).

– А ты верующий? – спросил я его.

– Я атеист, – ответил он.

– Я тоже.

– Я же советский физик, как же я могу верить в Бога?

– А чё, разве среди физиков не бывает верующих?

Вернувшись сегодня с процедур, присел рядом с Олей, которая, как всегда, сидела на корточках, чуть поодаль от крыльца, рядом с цветами, и курила.

Я присел рядом:

– Как настроение?

– Да так, вот думаю лежать дальше или выписываться.

– А родители что?

– Да они вообще хотят месяца на два-три, боятся, что сорвусь снова.

– Чё, так и не ешь?

Ну вот, векторы хронологий, воспоминаний, реминисценций и лайва сошлись воедино, чего я подсознательно боялся.

Полпервого дня, я сижу за столом, дед спит, один читает газету, другого нет на месте – уехал домой на выходные.

Теперь нужно параллельно вести дневник и пытаться обдумывать продолжение романа.

Никаких идей по поводу продолжения романа у меня нет.

Пойду курить на улицу.

Приезжала жена, был долгий и тяжелый разговор с врачом, он – вполне резонно – считает, что все проблемы у меня в голове и меня должны лечить психиатры.

Беда в том, что я совершенно не верю в психиатрию.

Сейчас нужно переключиться на роман. Единственное, что я пока придумал, – это добавить линии Зигфрида и Анны, а также линию «Классификация любовь Д», которую нужно будет дописать.

Эта дата, последний срок сдачи романа – двадцать шестое сентября, день рождения Марины – висит надо мной как дамоклов меч.

Нужно писать примерно шесть страниц в день – это реально, если бы я знал, о чем писать.

После шестой главы передо мной стоит каменная стена.

Мне банально не хватает знаний о Берлине сорок первого года, что и как там было, что предпочитали в пивных, сколько стоил хлеб и так далее.

Я могу писать о безвоздушном пространстве страниц сорок, но писать об этом большой роман довольно проблематично.

Впрочем, это не так важно, дело ведь не в улицах, написал же я «Довольно короткий отдых в Марселе».

Это, типа, должна быть любовно-детективная история, причем Анна – это ангельское создание – должна стать отрицательным персонажем, который просто развлекается.

А та, которую он должен был бы любить, будет описана в «Классификации».

Восемь утра, идет дождь, тусклый и серый, как сны Чарльза Огастеса Милвертона.

В такие дни у персонала психиатрических больниц, вероятно, прибавляется проблем с пациентами.

Да и на здешних обитателей дождь тоже действует угнетающе.

Дед читает газету.

Другой сосед, с которым мы уже притерлись друг к другу, раскладывает свой бесконечный пасьянс.

Он называл мне свое имя, но я не могу его вспомнить – память на имена все ухудшается.

Проснувшись, пошел курить в туалет. Там двое – Олечка с сигаретой и стаканом чая в руке и тихий грустный работяга из соседней палаты, который когда-то в ванной комнате, где мы умываемся, предложил мне свою пену для бритья, видя, что я перед бритьем намыливаюсь обычным больничным мылом.

Я ( следуя заветам Лао Шэ ):

– Доброе утро!

Тихий алкоголик:

– Доброе утро.

Олечка ( задумчиво ):

– Кому-то доброе, а кому не очень…

Святой Пантелеймон (у церкви которого я и пишу, сидя на качелях) был довольно занятным человеком.

Его казнили в четвертом веке совсем молодым.

Когда он всех достал своими проповедями, обличениями и нравоучениями (типа, любите друг друга, не обижайте друг друга), его решили казнить.