Ольга Покровская - Булочник и Весна

Из низкого уличного крана потекла вода, чистая до сладости, хоть Петя и стращал меня примесями железа, обычными в наших местах.

Потреблять дар природы в одиночестве показалось мне свинством.

– Чего за водой не заходишь? Зашёл бы! – сказал я, повстречав однажды после работы моего ближайшего соседа. У Коли для полива и хозяйственных нужд имелся колодец, а за питьевой водой он ходил на родник.

Коля кивнул и в тот же вечер явился полюбоваться скважиной. По правде сказать, смотреть тут особенно было не на что. Горки глины да крышка люка. Плюс канава для подвода трубы к бытовке.

Коля сел у крана на корточки и закурил.

– Зинка моя тоже хотела скважину рыть, – сказал он. – Узнавала по фирмам. Прикинула – выходит, мне надо год получку в чистом виде копить. Нет, говорит, честному человеку такое дело не потянуть. Вон у Николая с Ириной, и то скважины нету. – произнёс он и быстро, искоса на меня глянул. Его глаза были коричневыми, как осенний наст, не злыми – но с огоньком.

– Ты чего сказать-то хотел? – наехал я потихонечку.

– Как чего? Мы ж соседи – надо знать, кто таков! – задиристо отозвался Коля и обхватил себя крест-накрест за локти, словно желал сдержать рвущееся наружу лихо. – А то всякие тут на танках ездят… – и он кивнул на джип, который накануне вернул мне Петя.

– Ну раз воды не надо – топай! – сказал я спокойно и, опередив его, быстро пошёл к машине. Он что-то крикнул мне, но через стекло и звук мотора я не расслышал слов.

Мне понадобилось полчаса, чтобы сгонять до булочной и обратно. Я вернулся с несколькими пакетами горячего хлеба и, встав у Колиной калитки, позвал его.

Он вышел не скоро – смешной и грозный, в рубашонке с закатанными рукавами, одной рукой сжимая лопату, другую уперев в бок.

– На! – сказал я, заваливаясь в калитку, и сунул Коле пакеты. Мой хлебный презент был призван объяснить ему, что я не «всякий на танке» и прошу относиться ко мне соответственно – как к человеку, пекущему хлеб.

Коля оглушённо распотрошил пакет. В нём был калач. Отщипнул, понюхал и, оторвав зубами ручку, стал жевать.

– Ну вот то-то! – кивнул я. – Вместо того чтоб наговаривать на человека, лучше показал бы окрестности, лес. Где тут у вас что…

– Да чего показывать! – отозвался Коля и, опустив руку с калачом, обвёл взглядом серый дол с пожелтелым кружевом рощ. Стая птиц нестройной толпой пересекла небосклон и, сжавшись на юге в точку, исчезла. – Чего показывать? Встань да гляди!..

На следующий день, в ещё не прояснившейся белизне утра, меня поднял стук.

– Это я – сосед! – гаркнули за дверью Колиным голосом. – Николай я!

Я открыл, соображая, какие на этот раз у него могут быть претензии. К счастью, претензий у Коли не обнаружилось, зато у него были грибы – роскошный кустик опят прямо на мху.

– Видал? – сказал он, протягивая мне куст на ладони. – Букет! Зинка приедет – подарю ей. А то вот цветы дарят, а грибы не дарят! Дарили бы все грибы – были бы всякие грибные там киоски, магазины. А я б вон нашёл в поле колокольчик и удивился: чего это мы цветы не дарим? Грибы дарим, а цветы нет!

Пока я вникал в его несуразицу, Коля откусил шляпку на младшем опёнке и бодро её сжевал. Он был слегка навеселе. А как иначе – в меловой белизне тумана наклёвывалась суббота.

– Ну, готов? Пошли, что ли? – спросил он, утомившись моим молчанием.

Коля показывал мне лес, как дворец – со всеми залами, коридорами и закутками. Идти за ним было сплошным удовольствием. Он тёк меж сухих елей, как вода. Ни одна колючка не зацепила его. А на обратном пути принялся выковыривать из пены осеннего наста обломки толстых ветвей и тонких стволов, всё, что можно было прихватить на дрова, не распиливая. Набрав полные руки, он уверенно двинулся к дому.

– Сырые больно твои дрова! Одна гниль, – заметил я, вспоминая дровишки, какими топилась наша печь в булочной.

Коля остановился и, швырнув добычу на землю, выбрал берёзовый сук.

– Какая тебе гниль! – обиделся он. – Ты нюхни! – и, отколупнув кусок мокрой коры, понюхал, словно фиалку.

Мы вышли из лесу ровно на край Колиного участка. Там доживала жизнь, заваливаясь ветвями на землю, старая ветла. Под ней круглело поросшее травой углубление – воронка от взрыва Великой Отечественной. Коля ею гордился. Впереди расстилался долгий, похожий на кусок заросшей дороги Колин надел, а в конце его, ближе к улице, блестел окошком старенький дом с поленницей.

– Сам-то чем топишь? – спросил он, бросив дрова в пожухшую траву и закурив.

– Чем-чем – электричеством! – сказал я.

– Много нагорит! – Он качнул головой. – А печурки нет?

Шли деньки, и нежная красота Старой Весны подёрнулась патиной. Миф о вечном пристанище – светлой родине моего прадеда – канул вместе с хорошей погодой. Теперь, влетая после работы в бытовку, я прибавлял жару в рефлекторе и скорей забивался в сон, чтоб только не успеть осознать свою дурь и сиротство.

Невзирая на осень, трудами Петиной бригады над глинистыми ухабами поднимался сруб. Жители деревни останавливались чуть поодаль, молча интересуясь строительством, и с каждым днём им приходилось запрокидывать голову на венец выше.

Скоро дом всей своей простой и крепкой статью проступил из небытия. Он был светлый и голый. В его новых косточках пел старовесенний ветер. Я позвал Петю полюбоваться плодами его заботы, но мой друг оказался слишком занят, чтобы приехать.

Взяв в высотных работах трёхдневную паузу, его бойцы установили мне и забор. Теперь откуда ни глянь на холм – в глаза лез частокол, покрытый рыжеватой пропиткой. Бывало, я выходил утром, и мне самому становилось как-то квадратно. Как будто это меня обстучали колышками по периметру.

Заходя за водой, Коля искренне предупреждал: «Смотри! Пока держусь, а не удержусь – перемолочу к чёртовой бабушке на дрова!»

Во время очередной беседы, когда Коля, толкнув под кран канистру и оглядевшись, пообещал сбрить забор бульдозером, его мнение получило неожиданную поддержку.

– Это верно. Можно бы и сбрить!

В нескольких метрах от нас стоял Николай Андреич Тузин. Он подошёл неслышно, под прикрытием грохочущей по дну канистры воды. На его сутуловатые плечи была накинута всё та же, дореволюционного фасона, шинель. Серые с карими искорками глаза глядели весело, приглашая не обидеться, но посмеяться. В руке, как авоську, Тузин держал пластиковую бутыль, и весь его сценический образ, располагавшийся между романтикой и иронией, был так обаятелен, что я простил ему опасную реплику.