Мария Ряховская - Записки одной курёхи

Мама возмущалась, когда я пересказывала ей такое, сникала в отчаянии:

– Зачем вы это рассказываете?

Отец, утешая ее и одновременно сердясь на жену за слабость, стал говорить, что подобные анекдоты, тексты и голоса, как и рок-музыка, сообщают мне, их дочери, знания о современном мире, истолковывают его, приучают к нему. Вырабатывают привыкание.

– Какое привыкание, чего говоришь? – вскрикивала мама. – Подобные знания – вредоносны! И жизнь в них предстает безобразной.

…Прекрасна в своей простоте была жизнь в деревне в минувшие годы. Была!.. За то время, что нас там не видали, изменились и Жердяи. Через два года в Питере, походя, в суетливых поисках встречи со своим кумиром Борисовым, я услышу строчки неизвестного поэта. «Не будьте дураками, запасайтесь сумерками». Дескать, завтра будет сплошная ночь.

В деревню поехали вдвоем с отцом. Он наконец решился строиться. У меня были каникулы. Стоял на редкость холодный, промозглый март. Ноги тонули в снеговой каше.

По приезде я тут же побежала к Нюре.

Нюра уехала к очередной знахарке. Возле Тани сидела Капа и кормила племянницу с ложечки. Я расстроилась, что не застала Нюру. Сколько упорства, сколько в ней силы! Два года, что мы не виделись, она ездила по кладбищам и писала мне письма. Рассказывала, как пыталась вырвать у кошки глаза по рецепту ведьмы Маргариты Семеновны и засунула животное в валенок – чтобы не билась, но кошка вылезла, поцарапала Нюре руки, укусила и убежала!

Капа рассказывала, как приезжала Зинаида, обнадежила и пропала. Как однажды Нюра почти напала на след; сердце заколотилось возле одной могилы, но не тут-то было: из кустов вылетел какой-то мужик, весь в перьях по черному пальто, кинулся к ней с криком «Убью!». Бежала от него, а возвратясь, не могла найти то место.

Мы обедали у Евдокии, пили чай с вареньем у Капы, день закончили у Крёстной.

Там отец напился с плотником Степкой, черноголовым говорливым мужичком, чье имя, названное по телефону бабушкой в день после пожара, так напугало покойного деда.

Степка этот жил у Крёстной, набивался в мужья к ее разведенной дочери и называл «тещу» «моя рыбка». То и дело к своему дружку являлся Серый.

Кроме того, жил у Крёстной и некий постоялец, получивший в Жердяях прозвище Доцент. Его звание следует писать с заглавной буквы. В Жердяях оно заменило ему и имя, и фамилию. Этот здоровяк, доцент архитектуры, совсем не походил на тощих сутулых ученых, имел простонародную внешность и нестриженую бородищу.

Степка втравил его и отца в выпивку и «выставлял». Потом отец дважды ходил к Капе занимать денег и оттуда к Евдокии за самогонкой, – потом бегал по тем же адресам и Доцент. Допивали бутылку, шли к нашему пепелищу, там Степка, плотник по профессии, лез на фундамент, взмахом руки указывал перенести печь и учил, учил отца. Как погорельцам, нам выпишут лес в сельсовете, по заявлению в лесхоз – дешево! Дескать, Степка поможет выбрать деревья, повалить; был сучкорубом в зоне! Срубит нам новый дом. Вход будет здесь, окна глядят на поле и на балок!

«Балком» Степка называл вагончик, где я играла в младенчестве, – он уцелел в пожаре, – стоял далеко и был обит белым металлом.

Отец открыл мне его, я сидела в его тесном нутре. Устроилась на плюшевом немецком трофейном диване, на котором мама провела детство, ночами мучаясь бессонницей. Глядела в разбитое оконце, за которым синели ранние мартовские сумерки. На сколоченную дедом тумбочку с моей детской кукольной посудой я положила свой «Беларусь-302», откуда раздавались тексты Цоя – резко, безапелляционно и просто объясняющие сложный мир. «Между землей и небом война», или, как сказала бы Капа, «есть Бог – а есть тот, другой, а поле битвы – мы с тобой, Маша». Песни погружали меня в необъяснимый транс: еще на Гоголях мне было невдомек, зачем парни и девки употребляют наркотики, когда есть Цой? От его песен я кайфовала, и принимать скуку и грубость жизни казалось делом простым.

Позвала отца закрыть вагончик. Отец тряс связкой ключей от дедовой усадьбы, искал нужный. Ключей было десятка два, с картонными бирками, навешенными дедом. «Сени». «Веранда первая». «Большая изба». «Малая изба». «Сарай». «Кладовка». «Уборная». «Павильон». Отец в который раз перебирал связку, терял терпение и опять спорил со Степкой:

– Окна должны быть здесь! Чтобы солнце в избе круглый день!

– Тебе что, окна по всем сторонам? Зимой холодно будет, – настаивал Степка.

– Зимой нам здесь не жить!

По пустынной улице, шумной кучей, вернулись к Крёстной.

Отец хотел проститься, нам давно пора на автобус – но отвязаться от пьяных мужиков, набивавшихся к нам в строители, было нелегко.

На крыльце Крёстниного дома Доцента качнуло, и под его плечом разломился резной столб.

– Изъеденный!.. – объявил Степка. – Поставлю новое крыльцо.

При электрическом свете нутро дома Крёстной казалось еще беднее и грязнее.

Занимавшая середину стола пустая черная сковородища с обгорелой ручкой напоминала наше пепелище. Серый прибежал от Евдокии с новой бутылкой. Распивали и ругали Евдокию: на глазах разводит!.. Первые бутылки были крепче.

Степка требовал уважения к своей тещеньке, обещал прорубить окна здесь и здесь поставить новое крыльцо. И долгую веранду вдоль дома.

Я с трудом сидела, хотела спать.

«Группа крови на рукаве-е, – неслось из моего магнитофона. – Мой порядковый номер на рукаве-е. Пожелай мне удачи в бою-у, пожела-ай мне не остаться в этой траве-е…»

– Во-во, это про нас! – восклицал Степка. – А ну-ка, поставь вдругорядь! В самом деле, сколько нам еще осталось, а, моя рыбка? – обращался он к «тещеньке». – Кому клад достанется, когда нас не будет?

Вместо ответа, Крёстная покосилась на козленка, что жил в клетке за рукомойником, и, вновь проявляя свой провидческий дар, угадала его желания: просунула в клетку алюминиевую кружку, и тот напрудил в нее весело, с верхом. Старуха сходила и вылила в помойное ведро, кружку поставила на место. Мой пьяный отец отнекивался, ему набухали полный стакан. Отлил в ту самую алюминиевую кружку, после чего отлитое им Доцент разделил между прочими.

О нашей будущей стройке забыли, говорили о главном для Доцента: о том, ради чего он и поселился у Крёстной, о кладе. Было очевидно, что скоро он вынет новую десятку и Серый со Степкой бросятся к Евдокии с пустой бутылкой.

По рукам ходила серебряная коробочка с выпуклым цветком на крышке. Коробочку вынул из клада отец Крёстной, когда брал пять золотых монет для вручения своему сыну.

Было заведено: брали пять монет, и не больше, если сын уходил из дома на войну или отделялся. Из выданных Крёстной пяти монет две она прожила после войны, три получила ее дочь Галя, когда собирала деньги на кооперативную квартиру.