Мария Ряховская - Записки одной курёхи

– Тещенька знает место и не скажет! – слышала я сквозь сон Степкин прокуренный голос. – Она и Гале не говорит. С тебя отец присягу брал? Правильно говорю, моя рыбка?.. Не так возьмешься за клад, смерть. Правильно говорю, моя птичка?

Крёстная ушла на свою кровать за перегородкой.

Я оделась и отправилась к Капе. Там меня уложили на супружескую кровать. Хозяева устраивались на разложенном диване, переговаривались на карельском языке. Слова были коротки, будто состояли из одного слога.

Юрий Дмитриевич заснул скоро, Капа перешла ко мне.

Говорила, как смеялась над рассказами сестры Нюры, приезжавшей из молельного дома в Твери. Шесть лет назад это было. Как, выйдя на пенсию, пошла в общину за Нюрой, тогда уже сомневавшейся в силе Господа, как наконец уверовала – «будто сама себе открылась». Рассказывала, что бывший у них за старшого Василий Николаевич «много перетерпела», потому что с твердостью шел за Христом. И детей у него отнимали, и на лесоповал ссылали, где еще хуже ему приходилось, чем на фронте. Что братья и сестры по общине уже не один раз приезжали к Нюре, убеждали: «Очнись, возвратись к Богу. Он тебя ждет, Он поможет. Себя и дочь погубишь».

Тихонько, чтобы не разбудить Юрия Дмитриевича, Капа учила меня молитве:

– Господь Иисус Христос!.. Прости меня, грешную человека. Я не могу без Тебя… мне нужна вера в Тебя.

Ее молитвы с младенческими ошибками в неродном для нее русском языке казались еще трогательней. Засыпая, теряя слова, я повторяла за Капой:

– Возьми мою жизнь в свои руки… сделай из меня такого человека, каким Ты хочешь меня видеть.

Уж вовсе я было заснула, под шепот Капы, как вдруг она произнесла слово «клад»:

– …мой клад меня ждет.

– Где твой клад?

– Мой клад на небесах… – Капа, умиляясь своим словам, перешла на полушепот. Прежде она не знала, для чего она и к чему ее дела и мысли, теперь знает.

И клад ее верный и чистый, а клад Крёстной – от дьявола.

– Почему же от дьявола? – С меня слетела дрема.

Капа отвечала, что, если бы положенное за речкой богатство было от Бога, разве бы Он допустил ненужные беды при укоренении здесь в Жердяях их семьи в пятьдесят шестом году? Дом перевезли разобранным, бревна кучей и денег всего-то двадцать пять рублей. Сперва жили на квартире у молочницы Евдокии. Придешь с фермы, бухнуться бы и уснуть, так стройка и ребята маленькие. Случилось тогда чудо, Юрий Дмитриевич наткнулся на брошенную в болото связку хороших смолистых бревен и срубил из них первые венцы. К тому же, по всему видать, Крёстная – дочь или внучка Мусюна.

Утром после завтрака у Капы я, в шубке и платке, томилась в доме Крёстной, где хозяйка, в фуфайке и простоволосая, впихивала обломки досок в дверцу печи, из угла в угол перебегал козленок, а за столом опохмелялись. Отец дважды посылал меня к Капе брать взаймы. Он заметно заискивал перед собутыльниками.

Доцент уступал отцу за две тысячи дом, разобранный и сложенный где-то за Подольском, и за три-четыре тысячи брался перевезти и поставить на нашем пепелище.

– Ты топор в руках держал? – зло допрашивал Степка Доцента.

Я боязливо глядела на вредного чернявого человека.

– Бревна помечены. Соберем. Еще студентом мотался по шабашкам. – Доцент возвышался над столом, русоголовый, с простонародным лицом, еще более громоздкий в своем тулупе. Он вовсе не был расторможен Евдокииной самогонкой, ведь весил втрое против недомерка Степки.

Отец уговаривал Степку:

– Кончай тянуть на дружка.

Доцент благодушно буркал. Было непонятно, снисходит ли он к Степке или поощряет отца. Степка схватил в углу топор – и на улицу. Мы безвольно потащились за ним, я чуяла его силу, его дар навязывать свою волю. Еще тогда в зимних Жердяях угадала, что моя неприязнь к Степке перейдет во враждебность.

Во дворе Степка разбросал ногами снег. Обнажились накиданные в беспорядке доски. Степка выволок к крыльцу горбатую толстенную доску и протесал ее легкими касаниями топора, так что длинная кучерявая щепа осталась лежать вдоль белого гладкого края.

Доцент в ответ на его вызов взялся протесывать свой край. Он также надсекал вначале доску, топор увязал в дереве, щепки, толстые и короткие, не хотели отделяться. Степка подскочил, отнял топор у Доцента. Тот вдруг повалился, да лицом в снег, выставив огромные гладкие подошвы самодельных калош.

Поднявшись, Доцент не стал отнимать топор у Степки и не смахнул снег с усов и бороды. Он вытянул за угол из снега полиэтиленовый мешок из-под удобрений, такие валяются в окрестных полях по осени, натянул его на руках. Подошел к Степке, тот не смотрел, тюкал, – и одним движением надел на него.

Степка завертелся в могучих руках, Доцент обхватил его поперек живота, прижимал мешок. Сквозь толстый мутный полиэтилен я видела, как под съехавшей шапкой дергается Степкин рот.

Со страхом мы глядели, как Степка стих и был опущен на снег. Отец опомнился, подскочил и сдернул мешок обеими руками – как наволочку с подушки. После Степка говорил, будто он экономил кислород, потому перестал брыкаться. На самом деле он с перепугу впал в оцепенение, телом стал будто меньше. Смуглое лицо – с кулачок. Жалко было глядеть, как он, стоя на четвереньках в грязном мартовском снегу, запускает руку в мешок и достает шапку.

Отец сходил к молочнице и самогонщице Евдокии. Мировую пили на нашем пепелище. Степка набивался в бригаду к Доценту. Дом перевозить – жуткое дело! Вон на Ленинградке с трейлера посыпались бревна – везли разобранный дом. Двенадцать машин разбилось. Встречные и задние!.. Семь трупов, двадцать покалеченных. После шоферюга и хозяин дома сидели в зоне со Степкой, по десять лет дали, понял?.. Закати бревна на трейлер, увяжи!.. Не хухры-мухры!

Отец рядился с Доцентом: шутка ли сказать – четыре тысячи! Да и гнилой, поди… Доцент дружески предупредил: гляди, упустишь, продам за шесть, как дороги подсохнут. Отец наконец нашел в связке ключ, открыл вагончик. Вполне могут здесь ночевать втроем, вполне. Картошку соседки сварят.

Мы шумно толклись на истоптанном пространстве между вагончиком и черным квадратом фундамента, здесь летом густо поднимутся пионы, своей роскошной пышностью соответствующие бабушкиному представлению о красоте. Доцент опять говорил о покупке дома – разобранного, размеченного, накрытого полиэтиленом. Отец подхватывал: во-во, с лохмотьями обоев – и если покинутого тараканами, то уж непременно с высохшими клопами в щелях бревен и под нечистыми обойными остатками.

Впоследствии, когда Доцент с его бригадой из кандидатов наук поставят дом, по ночам мне будут сниться клопы. Будто они наползают на меня, как наползали на маму в детстве, и после скапливаются под по душкой, разбухшие, неподвижные от крови.