Мария Ряховская - Записки одной курёхи

Он обиделся:

– С тебя камин. В мае навезу глины.

– Проехало, Петрович… – Степка померк.

– Ты деревню мог спалить, – сказал отец.

– Твой дом далеко. Я был поддатый, конечно. Но голову не терял. Огонь тянуло на овраг. К тому же у Крёстненькой крыша была железная. Осела и накрыла огонь, не сыпало больше. Да и я до утра в елях простоял…

– Посадят, посылку пошлем, – сказал отец.

– Нельзя мне в зону, не выживу. Я старый. Два года лежит заявление соседа по Малым Жердяям. Он живет в Москве, к матери наезжает. Сука мордастая, родился для собачьей службы. Мало быть охранником, пошел в исполнители. В Бутырках был исполнителем, палачом. До пенсии. Толкнул меня на станции. Ух, у нас ненависть! Здоровый, – я ему по плечо. Упал ему в ноги, дернул, он навзничь. Я ему врезал по печенке! Поддатый был, – накатило. Быковат, за драку с дружинником сел первый раз. После первая жена, бухгалтер, посадила. Довела зудежом: мало денег! Так я выгреб ее тряпье из шкафа, изрубил топором… Летом вон в электричке встретил капитана райотдела. Знаем, ты спрятался в Жердяях, говорит. Сиди, пока не до тебя. Теперь второе заявление – поджигатель! Нынче заведут дело.

– Выживешь, Степа, – сказал отец. – Помнишь, рассказывал, как в карцере ночевал? Мороз под сорок, звезды видать сквозь щели. Спасался силой воображения. Будто лето и ты идешь по Свиной поляне.

– Не так, вдоль речки. За омутком было местечко, сходились с Галей. Мне семнадцать, ей шестнадцать. Тогда Крёстная подталкивала Галю: поди за Степу. У меня бы жизнь вышла другая, дети Галины наши б были… Эх, Крёстненька меня с того света бережет. Как сдался милиции, захотел отпроситься из кепезухи.

Отпускали, как же, тещу проводить в могилу. Слышу ее голос: сиди, не рыпайся. После Серый рассказал. Захватчики вызвали сына из Мурманска, оформлять полдома Крёстной на его имя. А дом сгорел и дыма нет! Сын захватчиков прикандехал на похороны с молотком за голенищем. Серого случаем не убил, – дружки перехватили руку. – Степка опять заговорил о Крёстной, прослезился: – Мой ангел, моя рыбка! Моей бабке сдула бельмо. Травы знала! Глядела свысока на жердяйских – и боялась. Я ночью газету читаю, просит: выключи свет, подумают ведь, будто ворожить собралась. А премудрая была. У нас корова сбежала, пять дней искали. Крёстной сказали, она посидела, глаза закрыла: там-то ищите, отелилась… Серый сходил, привел корову с теленком…

На прощание Степка повеселил общество и маленько обобрал. Он поставил кружку в нашей большой комнате, перешел в прихожую и отсюда метнул монету, так что она угодила в кружку. Предложил десятку тому, кто повторит его удар. За попытку требовал рубль.

Блаватская и наставник с его инопланетными цивилизациями были забыты. Ревнивый муж отдал Степке пятерку под возгласы разгоряченных игроков. Потом еще и еще. Рублей сто набрал Степка и отправился на вокзал.

Вслед за ним ушла и Валентина, наскоро попихав свои немногочисленные пожитки в рюкзачок:

– А еще духовные ученики! Устроили казино! – Сказала, оберегая свою гордость: – Мне здесь оставаться нельзя – а то дар потеряю.

В дверях я спросила ее, куда она идет. Сказала, уходит к подруге-астрофизику во Фрязино, теперь астрологу. Я поблагодарила ее. За то, что привносит в мир поэзию.

Мама наша с трудом переносит чужих, а уж при виде скопища готова забиться за шкаф. Жалуется, что не знает, о чем говорить, когда приходят новые люди, как их развлекать. Брезглива. Не пойму, как она все это время терпела Валентину?.. Только из великой любви ко мне: думала перевоспитать меня ее силами. Но Валентинин срок вышел – и маме подвернулся новый гуру, не последним достоинством которого было наличие собственного жилья в Москве. Однако это была крошечная квартирка в Бирюлеве по соседству с Иваном Кататоником. Туда бы никто из передакропольцев ездить не стал. А у нас трехкомнатная квартира, да еще в центре! Прихожая с комнату! Есть куда ставить кроссовки, ботинки и сапоги учеников, их зонты, сумки, пакеты и авоськи со страшными синими курами, железные сетки с яйцами, коробки с сухим иностранным соевым мясом и молоком – спасением для хозяек.

Я подслушала в коридоре: дескать, новый наставник посылал невидимые сигналы маме, настраивал ее на долговременное присутствие в доме новых людей. Но видно, не добрал, так что мама наша народ-то пустила, а вот под предлогом ремонта на унитаз доску положила – и ведро сверху. Вроде как не работает туалет. Побоялась заразы. Я, уплетая в кухне свежеиспеченный пирог и раздражая его запахом передакропольцев, видела, как Зинаида провела учителя в туалет и стояла на стреме в коридоре.

На дворе стоял февраль. Целыми днями я думала о Борисове, ночами мне снился только он. Подобное уже было, когда меня мучил Цой.

Я ищу встречи с Бо, иду на его концерт, в зал меня не пускают, и я стою на пороге здания, где он поет. Меня прогоняют, я все равно стою и жду. Наконец выходит он. Я к нему бросаюсь, а он оказывается Ольгой Спартаковной. Она кричит на меня и бьет гитарой. Ее ассистентка объясняет мне, что Б. ее ценит, потому что она недавно прилетела из космоса, а Борисов очень занят и не приедет.

Решительно все сны начинались тем, что я его искала, и кончались тем, что я его не находила.

Однажды Саня позвонила часов в десять вечера. Сказала «Машка», а потом долго молчала.

– Слушай, давай встретимся у меня на «Курской», – наконец выговорила Саня, – прости меня, – боюсь, не пустят к тебе на «Беговую».

– Да что случилось-то хоть? Уже десять часов, на «Курскую» зачем-то…

– Выходи сейчас же! – И зарыдала.

– Мама, я на «Курскую», к Сане. Ей очень плохо, – бросила я на ходу, накидывая куртку.

– Что-о? Да ты знаешь, сколько сейчас времени?

– Мама, мне нужно!

– С ума сошла! Не умеет ничего, не учится, из школы собираются выгонять! Почему мы не наняли ей учителя английского в четыре года, как сделали это родители Маши Рыбниковой и Наташи Синельниковой?.. Ты, Ряховский, – обратилась она к отцу, – что с ней сделал? Ты ее не воспитываешь. Таскаешься по богадельням…

– По Домам творчества!.. Да я скоро совсем от вас сбегу. Надоели, две истерички! – выпалил папа обычный свой текст.

– …и по телефону трепешься. Больше ни к чему не способен! А ты – неграмотная! Ни Феллини не видела, ни Достоевского не читала, только этот сальный пьяница, матерщинник. Ходишь как в бреду и повторяешь: любовь как метод чего-то там…