Илья Бояшов - Эдем

– Я намерена помириться. И давай-ка отпразднуем, мусик, наш с тобой небольшой юбилей…

Опускаю прелюдию к схватке: только главное, только суть.

Негодяйка вкрадчиво пела – дескать, целых три года прошло с той поры, как дедок предъявил мне ее в подарок, как я услышал над собой позвякивание монист! Затем ехидна посулила близость («пусик будет сегодня доволен»). И протягивала лопух, на котором невинно была разложена ее витаминная дрянь – киви, манго, два-три банана.

Кто сказал бы мне еще год назад, что я, пусть и одичавший без опиума и алкоголя, бородатый, мохнатый, нагой, но все же, клянусь, джентльмен, в котором засела неистребимая память приличий (хотя бы насчет того, как обращаться с дамами), с неистовым диким воплем, с восторгом полинезийца наскочу на это чудовище, на эту лернийскую гидру. Но безумие стоило мессы! Не поверите, с каким наслаждением пытался я запихать отраву в ее поганую глотку.

Как отпрыгнула? Как отбилась?

До сих пор не пойму, господа…

Это сладостное забытье! Это царство безмерного бешенства: вдохновляющее, как «Марсельеза»! Пьер Безухов со своей мраморной столовой доской – лишь жалкое подобие сцены! [78]И его бессмертное «Воооон!» – писк мышиный в сравнении с тем моим праведным рыком.

Да, в бананах был яд курупунии!

Но ведь кто-то ей подсказал…

Ведь сама не могла додуматься…

Кроты? Попугаи? Павианий король?

Здесь бесчисленны доброжелатели!

«Ну, голубчик! Это уж слишком. Как вы только могли подумать! Я и отрава? Нет, вы только представьте! Не сыграть ли партейку в го?»

К черту, к дьяволу эту партию!

И с тех пор я не сплю…

«Ах, оставьте же вы, наконец, свою ревность, голубчик! Очень даже смешно – ревновать! Да мы с ней просто общаемся. И тем более – вы целыми днями на работе. Что ей делать? Куда податься? И она изливает отчаяние, ну, а я добродушно внимаю. Что с того, что она исчезает? Ну куда здесь возможно спрятаться? Безобиднейшие прогулки! Да, смеемся! Да, разговариваем! Развлекаю ее – не более. Разве я способен на подлость? И к тому же, как вы себе представляете? Возраст мой не позволит… И не думайте, и не гадайте – здесь чистейшей воды платонизм. Мы гуляем. Вдыхаем цветочки».

Я застукал их за серебристым лохом. Ошарашенный зоофилией, сбитый с ног ненасытным бесстыдством этой позднеримской матроны, до основ своих потрясенный явившейся мне картиной из апулеевского «Осла», я схватил Мессалину за горло (ее рогатый любовник, сопя, удалился в заросли) – и вот только тут, когда вновь в глаза мои бросилась бородавка, когда на смену загару на ее сдавленной шее пришла предсмертная синь, когда она захрипела, когда ее глаза выскочили из орбит, я наконец догадался…

Capreolus! Этот Яго желал моей гибели! Это он подстраивал го! Это он познакомил с Нагайной! Это он таким изощренным способом подсунул мне гнусную Еву, он применил беспощаднейшее из орудий, не хуже ракеты «Экзосет» разносящее по клочкам. Прирожденный интриган, он метнул в меня свою самую подлую бомбу, если и не разрывающую сразу, то рано или поздно сотворяющую из мужчины либо зверя, либо безнадежного психопата. Женщина – «Большая Берта» [79]дьявола! Там, где сатана пускает ее в ход, воцаряется глупость, бьет рекорды самодовольство, разгорается алчность, торжествуют свары и склоки, сияет лукавство, поднимается на пьедестал примитивное злое вранье! Все взрывается, все обрушивается, все летит в тартарары. И куда ни ткни, и куда ни подайся (а бежать мне отсюда некуда!) – липкость, подлость, паутина, тупик. Гад лукавый! Подлющий змей!

Я отбросил дрожащую тварь (она всхлипнула и отползла).

Я взревел.

Я погнался за бесом.

Иаков боролся с ангелом – я ловил хитроумного черта. Ничего нет сладостней, чем, догнав, протянуть подлеца вдоль хребтины подхваченной по дорожке жердью, отхватить ему хвост секатором – и еще кое-что оттяпав, придушить, затоптать, растерзать. Констатирую, господа: вот на этот раз рай не на шутку перепугался. Мой душераздирающий рев (естественный выброс энергии состоявшегося рогоносца) разогнал всех обычных зрителей. И клянусь, capreolus струсил – мавр кинулся наутек. Изрыгая проклятия, пустившись вслед за ним напролом, я пробивал собой бамбук, в носорожьей своей слепоте натыкался на крокодиловые деревья, бился лбом об эбеновые, ломал мирт и лавр! Онемели еноты и кролики. Попугаи заткнулись. Бес скакал между грядок батата и свеклы: его тощая жалкая спина, пот на ней, завитки свалявшейся шерсти, проплешины и ходящие, как у тощей русской колхозной коровы, словно поршни, мослы – совсем рядом, протяни только руку – доводили меня до божественной эпилепсии. Как желал я до него добраться! Как ужасно я скрежетал (зубы мои чуть ли тогда не крошились)! Все свои несчастные силы, всю свою последнюю ци уложил я в эту погоню (я прорезал за ним пол эдема, оставляя за собой настоящую просеку) и загнал черта в самый дикий кустарник – как продрался он, лучше розог и всяких жердин подгоняемый моей неуемной жаждой отмщения, сквозь колючую непроходимость, каким образом протиснулся в самую глубь его, в самый центр чернеющей тени, зловещей, словно Аид, чтобы там затаиться, зашхериться, задержать дыхание, превратиться в ничто и ничем себя уже не выдавать, – до сих пор не пойму!

– Если ты не поможешь, я убью ее! Я сверну ее куриную голову!

Дед не вздрогнул, не разогнулся – с однотонностью швейной машинки постукивал он мотыгой, разбивая комья земли вокруг настурций и филомел.

– Ты оглох, старый пень? – продолжал я взывать: изможденный, отчаявшийся. – Что мне делать? Как быть с этой стервой?

Он постукивал.

Он разбивал.

Я еще что-то там хрипел насчет тотальной бессонницы, насчет проклятого мира, в котором сводят с ума добропорядочных работяг подобные Еве ехидны, я грозился ее уничтожить самым варварским образом, расчленить ее до молекул, я настолько тогда измучился, что жаловался своему истязателю, как побитый шпаной сопляк, я его за штанину дергал, я дрожал, сипел, каялся, я действительно растерялся.

Наконец он меня заметил.

Взгляд дедка – настой из сарказма, насмешливости и откровенного издевательства – был справедлив!

На сей раз ничего не попишешь.

Да! Я сам, вдобавок к своему положению, на себя накликал беду.

Да! Связался с хвостатым злом.

Да! Требовал и вожделел – дед всего лишь исполнил просьбу.

Глупо отрицать собственный идиотизм.

И вот теперь я скулю.

Впрочем, что там скулю!

Я вою:

– Убери ее от меня!

Как случилось, что Ева исчезла?

Не помню: проспал, пробыл в прострации, свалился прямо возле настурций, возле прополотой дедом клумбы – слишком был обессилен: столько нервов! столько отчаяния! После ее милой выходки с ядом я уже не мог расслабляться (а ведь днями пахал как вол), в последние ночи я вообще укладывался от Медузы Горгоны на значительном расстоянии, но ничтожнейший шорох моментально доводил до невроза. Лишь под утро я забывался – однако в предутренних снах-кошмарах без Шекспира не обходилось: каждый раз мне чудилось, что в мое несчастное ухо с сатанинской улыбкой вливает свой эликсир безмозглая рыжая сучка.