Илья Бояшов - Эдем

И вот ведьмы нет: ни браслетов, ни платья, ни трусиков.

Луг был пуст.

Я – тотально свободен.

Старик загадочно ухмылялся, я не спрашивал, как и когда , я вообще ни о чем не спрашивал, я впервые был ему благодарен – вытеснив, вытолкнув, вышвырнув за ворота эту злобную, потную дрянь со всеми ее монистами и тряпками, в то время, когда пребывал я в бессознательном сне, он избавил своего раба от неминуемого сумасшествия и неминуемой расправы над негодяйкой – расправы, которой вполне могли бы позавидовать и Нерон, и Джек Потрошитель. Сколько дней отходил я от шока? Сколько ночей вздрагивал от весьма безобидных вздохов (скользящий мимо мангуст, лениво мерящая луг своими полутора метрами апатичная ко всему, кроме кроликов, местная анаконда, мелкая, промышляющая мышами, лиса: «Братец вновь стал свободен?!»)? Свидетельствую: мое облегчение было всеохватывающим. Я взметнулся ввысь, словно воздушный шарик, выскользнувший из ручонки трехлетнего ротозея. Нытье деда насчет «сверкания сада» после истошного, ультразвукового, как падение авиабомб, женского визга, если не проливалось бальзамом (нет, дедок оставался врагом, но сравнение! сравнение, господа!), то, по крайней мере, уже не заставляло сжимать кулаки.

До судорог в икрах возился я теперь с агапантусом, опрыскивал евгению, пересаживал вдоль дорожек кринум, аукубу и араукарию. Моих грубоватых прикосновений к своим корням ждали гиппеаструм и кливия. Отмечу, что так же благосклонно ко мне взялись относиться спатифиллумы всех видов в компании с аспидистрой и бересклетами. И что уж совсем удивительно – перестали капризничать, словно оперные примадонны, все имеющиеся в раю сорта аглаонем, а в придачу и чистопородный, ранее то и дело «выпячивающий губу свою», подобно какому-нибудь зажравшемуся парижскому аристократу-сантехнику, хлорофитум.

Гардения и бальзамины вели себя теперь, как настоящие умницы.

Возможно, что дело было в опыте, – но мне покорились паслен и зебрина.

Каланхоэ не возражало против селекции.

Я не на шутку взялся за цитрусовые – а что еще оставалось делать?

Изгоняя саму память о го, затоптал я борозды линий, раскидал черно-белую гальку.

«Меньше дум, больше дела, сынок».

Что еще, кроме декоративных лимонов?

Клематис

Панкрациум

Гиацинт

Маранта

Пицея (глаука коника)

Хамаекипарис

Каллизия

Гипоэстес

Радермахера

Диффенбахия

Хризалидокарпус

Гузмания

Азалия

Замиокулькас

Кодиум

Кротон

Дендробиум

Эхмея

Гардения

Шеффлера

Афеляндра

Вриезия

Цикламен

Амариллис

Аралия

Циссус

Калатея…

Цицината пурпурная райская сохраняется следующим образом: взбитый, словно сливки, бесчисленными личинками и прочими vermis [80], невиданный чернозем, уходящий вглубь на десяток метров (даже докучаевский «курско-орловский» с ним не выдерживает никакого сравнения), который прилипает к моим пальцам жирным, влажным тортом-бисквитом, разрыхляется ненадолго, а затем утаптывается вокруг ствола как можно плотнее. Затем – бесконечные ведра (на каждое чудо-деревце каждодневные десять литров), обрезание лишних побегов, обрывание ссохшихся листьев и бесполезных волокон и ежедневный контроль за посадками: освобождение от вьюна, охрана от тли и улиток, пропитка ранимой коры все затягивающим соком атлеи, перевязывание плодов пучками анзорских лиан.

Плоды цицинаты – мерцающие, подобно лампадам, рубиновые фонари, из которых каждый вечер выдавливаются удивительные капсулы. Лопаясь, эти миниатюрные «челноки» выстреливают затем свое содержимое – обдающие все вокруг запахами лаванды и мускуса, ароматные шарики. Сохранившиеся зубы мои, способные играючи расправляться даже с орехами кенийского тугра и перекусывать стебли сладкой торфяницы, не в последнюю очередь благоденствуют благодаря привычке их пережевывать.

Постоянно рыхлю цицинату.

Постоянно ее утаптываю.

Перевязываю деревца.

Ежедневно.

Автоматически.

Делением корневищ я размножаю ирис. Выбираю короткую часть с двумя-тремя почками (и с «лопаткой» из листьев), очищаю от земляных комьев, промываю ее, проветриваю, а затем погружаю в почву (глубина – на мизинец, не более) вдоль постоянно подновляемых песочком дорожек. Особенно плотно всходил цветок на северной влажной аллее (а все из-за туй и разлапистых, погружающих его в свою тень, декоративных лапландских елей).

Многолетняя lonicera caprifolium (жимолость каприфоль), еще одна неустанная поглотительница приносимой в ведрах воды – ее угрожающе темные листья (снизу несколько голубоватые) и нехорошего желтого цвета цветы давно уже мне привычны: чтобы детка курчаво ветвилась, есть простое средство – подрезаю ростки на расстоянии локтя от земли. Что касается ее распространения по рабаткам и разнообразным рокариям – размножаю семенами, отводками, одеревеневшими черенками.

И убираю вокруг кустов слежавшуюся листву.

И землю рыхлю…

К опоре подвязываю стебли.

Отделяю от них сухие.

Приношу недозревший компост.

Зеленчук поливаю умеренно.

Клопогон (cimicifuga) – чуть реже.

Лиатрис развожу делением, как и лилейник ангорский.

Можжевельник казацкий поистине неприхотлив – сам «присасывается» к земле узловатыми крепкими ветвями. Он красавец, он живописен и ему наплевать на засуху: двух ведер на три дня ему вполне хватает. По сравнению с остальными растениями он попросту молодчага: готов потерпеть как мужчина – не хнычет, не кочевряжится, когда, занятый всякой тропической шушерой, вроде алагонии аузы, я надолго о нем забываю. Я готов засадить «казаком» все пространство здешнего ада: подобно клеверу и «петушиной» монарде (сок которой спасителен даже от уколов нанзимуса), можжевельник действительно великолепен.

Облепиху ращу на газонах (семена, черенки и отводки) – вот кто любит здешнее солнце! Здесь она растет без колючек, плодонося, как арабская женщина. Я особо за ней не ухаживаю, разве только кошу сорняки (сено можно не уносить, а разбрасывать возле стволов). В два ряда на аллее южной мной рассажены ее дымчатые кусты. Что касается облепиховых плодов – обогните всю Universe [81], побывайте на всяких Пандорах: ничего целебнее не найдете…

Среди тысяч здешних творений – acalypha hispida («хвост кошачий»): два метра, широкие листья, соцветия темно-пурпурные, либо красные, либо белые.

Russelia juncea (привет из таиландских джунглей) – лучше нет для прудовых посадок! Стебель длинный, весьма капризный.

Cassia suratensis (а иначе – омлет) – куст, который так же везде здесь произрастает. Гармонирует с пестрым ларандусом.

Эгнемия кольчатая – я совсем с ней рехнулся, я обматывал листьями агмы удивительный ствол, и окапывал, и охранял ее, и стряхивал с нее паразитов – лишь бы только она не загнулась. Эгнемия – лучший памятник господину Сизифу! Символ здешних мучений – эгнемия, вся трепещущая, изнеженная, реагирующая на любое прикосновение, неизвестно с какой планеты доставленная и, подозреваю, только рядом с миртом и способная произрастать – сколько она мне попортила крови! Сколько раз, поднимая ее с земли (увядая после всех моих ухищрений с поливанием и опрыскиванием, словно чахоточная, роняла она себя на аллею и склоняла свою головку), подвязывая ее к сердобольным соседям все теми же лианами анзоры, от души проклиная больную, непонятно почему (скорее, привычка) продолжал я ухаживание, словно старый, сельский, унылый, обремененный, как веригами, гиппократовой клятвой, доктор.