Мила Иванцова - Ключи от лифта

Пройдя таможенный контроль и не дожидаясь багажа, потому что его не было, Лиза взглядом подозвала к себе Олю и, стараясь не напугать ее, тихо сказала:

– У меня начались роды.

В глазах девушки появился ужас и растерянность, она зачем-то оглянулась и тихо произнесла:

– Но ведь еще рано?!

Заметив испуг попутчицы, Лиза нарочито спокойным и уверенным голосом произнесла, будто приказывала:

– Без паники! Семь месяцев – не катастрофа. Мы дома. Самое страшное позади. Бери сумку и жди меня у лестницы. Я пока спущусь в туалет. Ни с кем не разговаривай!

Ее саму колотило от пережитых накануне волнений, от страха перед родами, которые начались на два месяца раньше запланированного, от полной неопределенности ее будущего, к которой примешалась еще и ответственность за судьбу Оли. Но жизнь учит тех, кто умеет и хочет учиться. Остальных водит по кругу и все равно заставляет усваивать свои уроки. Лизу она научила собираться «в комок» в ответственный момент, выключать нервы, «ахи» и «охи», мыслить трезво, рационально, решительно, возможно по-мужски. Она не жаловалась и не ныла. Она, словно компьютер, перебирала в голове «файлы и папки» в поисках единственно верного сейчас решения.

Такое бывает. Случается. Называется форс-мажором. Обычно люди из высотных домов спускаются на лифте или пешком по лестнице. Но когда дом горит, иногда прыгают в окна. Потому что только так есть шанс выжить.

В этот раз ситуация усложнялась наличием внутри нее еще одной жизни. С одной стороны, это делало Лизу более ранимой, с другой – более ответственной, более сильной и непобедимой по своей сути и предназначению.

Оля вряд ли могла осознать всю глубину подобных размышлений, но, обязанная Лизе своим освобождением, а может, и жизнью, покоренная ее искренним, бескорыстным человечным отношением к ней, готова была служить этой женщине и ее еще не рожденному ребенку, как пес, защищать их, вцепившись в горло любому воплощению опасности.

Лиза, поддерживая живот, тяжеловато поднималась по лестнице от туалета в зал аэропорта. Оля впилась в нее глазами, со страхом ожидая новостей и указаний. После того как на ее глазах в деревенской хате, заметенной снаружи снегом, пьяная мать без посторонней помощи родила мертвого мальчика, обтерлась тряпками и с облегчением уснула, а пьяный отец и вовсе не просыпался из-за таких мелочей, Оля страшно боялась всего, что связано с этим ужасным ритуалом.

– Воды отошли, – сказала слишком уж спокойным голосом Лиза. – До Киева ехать далековато. «Скорую» из Борисполя вызывать – тоже только время терять. Берем такси и едем рожать в Борисполь!

– Хорошо, – кивнула девушка, не отрывая взгляда от лица Лизы. Ее не удивляло, что из Борисполя надо было ехать в Борисполь – она знала разницу между аэропортом и городом, который дал ему название. – А там есть роддом?

– Там есть больница и врачи, – уверенно сказала Лиза и направилась к выходу, придерживая живот. Оля с рюкзаком и сумкой подруги пошла следом.

Возле дверей к ним кинулись с предложениями водители-частники, но женщины искали такси. За стеклянными дверями их встретило родное вкусно-синее весеннее небо и такой же вкусный весенний воздух, несмотря на количество машин на кругу возле аэровокзала. Лиза глубоко вдохнула, улыбнулась Оле и подала ей руку. Девушка крепко ухватилась за нее свободной рукой, пальцы их сплелись и крепко-крепко сжались. Жест этот был пронзительным и щемящим, словно какое-то особое выражение иностранного языка, переводя которое на родной намучишься, если вообще переведешь, потому что не все переводится словами.

Немолодой таксист был киевским, но и Борисполь знал неплохо – уже не первый год работал. За десять минут и десять долларов он домчал пассажирок до роддома и даже проводил в приемный покой.

– Вы отец? – грубовато спросила у него санитарка, скептически оглядев зрелого мужчину рядом с двумя молодыми дамами.

– Нет, я таксист.

– Так идите и не мешайте! А вы давайте документы и раздевайтесь, сейчас доктор спустится, – обратилась она к Лизе, которая как раз решила присесть на обитую дерматином лавочку у стены.

– Зачем это ей раздеваться тут в коридоре?! Врача зовите, у нас воды отошли! – громко возмутилась Оля, хотя у самой зубы щелкали от нервного напряжения.

Таксист, очевидно не желая ввязываться в чужую историю и считая свою миссию выполненной, направился к двери.

Обескураженная неожиданно полученным отпором, санитарка зыркнула на прибывших женщин, словно они своим появлением отвлекали ее от более важных дел, и сказала:

– Откуда это вы такие умные свалились?

– С неба, – собрав силы, устало ответила Лиза и указала глазами на свою сумку и на Олин рюкзак на полу.

Наревевшись до утра под одеялом в холодной хате рядом с пьяными родителями и мертвым новорожденным, Олька тихо оделась, обула сапоги, натянула синтепоновую куртку, которую мать купила ей осенью в районном секонд-хенде, напялила на русую голову вязаную шапку, замотала шею шарфом собственного производства. От входных дверей она вернулась на кухню, которая скорее была большим коридором, где на столе стояла газовая плитка, а в углу, привязанный к ней черным шлангом, грязно-красный большой газовый баллон. Девочка наклонилась, открыла дверцы стола-тумбы, вытянула свой портфель со скромными школьными принадлежностями. Зажав его под рукой, еще раз глянула через щель в двери в серую комнату, где все еще спали нетрезвые родители и где в ногах у матери лежало то, о чем Ольке страшно было и вспоминать.

– Да пропадите вы все пропадом! – прошептала она и вышла на улицу, не представляя, где и как жить дальше, но твердо решив больше в этот дом не возвращаться.

Морозный воздух имел странный запах – то ли молодых огурцов, то ли треснувших арбузов, свежий снег блистал под утренним солнцем – день уже становился длиннее, воробьи чирикали и дрались за конский волос – все говорило о том, что еще чуть-чуть и зиме конец.

«Так всегда бывает – надо только дотерпеть, надо выдержать до конца, потому что нет ничего бесконечного, перетерпеть – и все изменится к лучшему», – думала Олька, замерев возле калитки, зажмурив глаза и подставив лицо зимнему солнцу.

Куда теперь идти – она не знала. Точнее – знала, куда хотела бы пойти. Но возможно ли это, может ли она свалиться тяжелым мешком на плечи человеку, который один из всех, казалось, был к ней небезразличен? Конечно, односельчане сочувствовали «ребенку из неблагополучной семьи», но это казалось Ольке каким-то поверхностным, формальным сочувствием, словно милостыня, мимоходом брошенная юродивому возле церкви, о котором уже не вспоминали, ни садясь за стол, ни ложась спать. Никого не интересовало, что у нее внутри, в душе. Никого, кроме одного странного человека, отличавшегося от всего Олькиного окружения.