Владимир Лидский - Избиение младенцев

Поэтому Римский-Корсаков не стал делать вид, будто бы ничего не произошло. Он вызвал командира второй роты полковника Агищева и приказал учинить обыск в спальном и классном помещениях второго отделения четвёртого класса. Надо сказать, что кадетские прикроватные шкафчики и учебные парты в классах считались личной территорией кадет и посягать на их неприкосновенность в принципе никто не имел права. Это было очень строгое правило. Даже воспитатель не мог просто так открыть парту, во всяком случае он должен был по крайней мере уведомить кадета о своём намерении. Внутренность парты представляла собою как бы ящик, открывающийся сверху в сторону кадета; в этом ящике он хранил всё, что ему необходимо для жизни и учёбы. Впрочем, то, что предназначалось для жизни, должно было находиться либо в прикроватном шкафчике, либо в личном чемодане. Поэтому бывали у воспитанников чёрные дни, когда после предупреждения офицера-воспитателя случалась проверка содержимого парт, и уж тогда держись, неряха и собиратель всяческого живописного хлама! Игрушки, пуговицы, альчики, яблоки, пряники, книжки, не имеющие отношения к учёбе, предметы одежды или туалета, – всё подвергалось безжалостной ревизии и немедленной ликвидации. Подобные акции проводились открыто, а залезть в кадетскую парту без разрешения владельца или хотя бы без предупреждения считалось преступлением, – это противоречило всем правилам – и писанным, и неписанным. Поэтому отдавая приказ об обыске, директор корпуса поступал как минимум неординарно.

Тем не менее, полковник Агищев вместе с фельдфебелем Епифанцевым прошерстили прикроватные тумбочки спящих, а может, притворявшихся спящими кадет, затем их парты и вернулись в квартиру директора с внушительным уловом. В руках генерала оказалась большая пачка революционных прокламаций, отпечатанных на гектографе, боевой браунинг и несколько патронов к нему. Часть прокламаций была найдена в спальном помещении, часть – в классных партах. Браунинг обнаружили в парте кадета Авермана. Директор почёл за благо не считать произошедшее романтической шалостью подростков, приказал немедленно поднять всех замешанных в деле кадет и изолировать их в одном из технических помещений корпуса. Тут же, ночью он провёл с ними суровую беседу, а рано утром подобное испытание пришлось пройти и срочно вызванным в директорский кабинет родителям малолетних преступников. Канцелярия мгновенно изготовила приказ об отчислении виновных, и все они тем же утром были безжалостно удалены из корпуса. К первому сигналу утренней повестки инцидент был исчерпан. Правда, вскоре в директорский кабинет явился штабс-капитан Новиков, узнавший о происшествии от коллег. Он был взбешён и через секретаря канцелярии просил директора принять его. Генерал принял.

– Как вы могли, – с порога почти закричал Новиков, – как вы могли, Ваше превосходительство, отдать этот безнравственный приказ? Кто посмел в моём отделении без моего ведома проводить обыск? Почему полковник Агищев и фельдфебель Епифанцев позволили себе вторгнуться в личное пространство моих кадет? Это выходит за рамки приличий и противоречит всем представлениям об офицерской чести!

– Успокойтесь, господин штабс-капитан! – тихим и абсолютно спокойным голосом отвечал генерал. – Во-первых, полковник Агищев и фельдфебель Епифанцев выполняли мой приказ. А во-вторых, – ведь вы, очевидно, знаете, что именно было найдено при обыске? Вы напрасно горячитесь. Посудите сами: у ваших воспитанников были найдены предметы, имеющие самое непосредственное касательство до противоправной деятельности известных радикальных организаций нашего города, и результаты проведённого мною расследования говорят о реальной опасности распространения этой чумы в нашем корпусе.

– Это незаконно, Ваше превосходительство! – возразил Новиков. – Мало того, что вы отчислили моих кадет без достаточных на то оснований, причём, заметьте, – кадет, проучившихся уже половину срока, так ещё и, нарушив понятия благородства и чести, вы оскорбили приватным обыском меня лично! Этим обыском вы показали своё неуважение ко мне и ко всему моему отделению!

– Ах вот как! – вскричал генерал. – Стало быть, вы, господин штабс-капитан, именно таким образом изволите теперь изъясняться! А ведомо ли вам, что кадеты вашего отделения, замешанные в преступлении, не просто читали прокламации, но и распространяли их? Что эти неокрепшие в моральном отношении и соблазнённые чьей-то дьявольской волей подростки совершали циничные, оскорбительные действия, противоречащие званию кадета и будущего офицера? Будучи в Тронной зале, они плевали на памятник государыни Императрицы Екатерины Второй, чьё имя с гордостью носит наш корпус, а в сторону портретов самодержца и членов венценосной фамилии делали неприличные жесты! А ведомо ли вам также, господин штабс-капитан, что иные кадеты готовы были затеять кулачное побоище противу сих преступивших наши нравственные и уголовные законы? Пусть в силу малолетства те преступившие не могут пока держать ответа перед уголовным судом, но мой личный суд как директора корпуса, офицера и официально уполномоченного воспитателя постановил: иссечь раковую революционную опухоль, оздоровив организм в целом! Я не намерен спокойно смотреть и ждать, когда она станет заражать своим ядом всё вокруг. А если бы, паче чаяния, патриотически настроенные кадеты затеяли драку с преступниками? Как вы полагаете, господин штабс-капитан, чем кончилось бы дело для меня, для корпуса, а главное, – для вас лично? И куда в таком случае был бы направлен ствол браунинга, найденного у кадета Авермана? Вы отдаёте себе отчёт? Вы видите катастрофические последствия? Более того, это ваша прямая вина, милостивый государь! Это вы, именно вы недосмотрели, не учли, не приняли профилактических мер! Это ваш грех, ваше профессиональное упущение! Вы думали строить ваши отношения с воспитанниками посредством грубой силы, подавления и принуждения не с помощью Устава, а с помощью запугивания. И что же? Вы запугали юных революционеров? Вы перевоспитали их? Вы убедили хотя бы кого-нибудь из них в предосудительности той деятельности, коей решили они заняться? Я имел честь неоднократно беседовать с вами, просил и даже приказывал постоянно проверять каждого кадета, жить жизнью воспитанников, знать их дела, мечты, мысли, но в вашем педагогическом арсенале другие методы! И на других воспитателей, да и на меня, как на вашего руководителя, смотрели вы всегда свысока. И вот теперь мы пожали плоды вашей деятельности!.. Словом будьте любезны, милостивый государь, сегодня же, сейчас же, немедленно… извольте написать рапорт о произошедшем, а также прошение об увольнении из корпуса!

Новиков стоял перед генералом багровый, потный и руки у него тряслись. Он был раздавлен; такого эмоционального напора со стороны начальства ранее ему не доводилось испытывать. Это был крах. Он ощущал его и вне себя, и внутри. Он давно чувствовал катастрофу, надвигавшуюся с улиц, из городских подвалов и подворотен, с дымных вокзалов, с продуваемых метельным ветром площадей, из влажного сумрака холодных парадных и неметённых зашарканных лестниц, он видел апокалиптические отсветы на тёмных, рыхлых, отсыревших лицах, ему мерещились липкие глянцевые пятна на одеждах прохожих, оставлявших по себе какой-то кислый собачий запах, долгий, приторный, стойкий… Вглядываясь в глаза встречаемых на улицах людей, он не замечал в их зрачках жизни, света, живой радости, – навстречу ему смотрели бельма, – белые, закутанные паутиной и плесенью мёртвые глазницы… В себе он чувствовал непонятно откуда возникавшую пузырящуюся гниль и всё чаще испытывал приступы тошноты и беспричинной ненависти, ему казалось, что мир вокруг настолько враждебен, холоден и неуютен, что ему, штабс-капитану Новикову, в этом мире нет места, что его, беззащитного, сломленного, потерявшего силу воли и дар внушения, забытого на булыжной московской мостовой и продуваемого злобным арктическим ветром, вот-вот сдует с лица земли и он полетит в колючем морозном пространстве меж звёзд, всё более обрастая ледяною коркою до тех самых пор, пока окончательно не превратится в бездушную глыбу льда…

Читать дальше