Владимир Лидский - Избиение младенцев

– Вся рота в полном составе становится под лампу, – скомандовал он.

Но так как под лампой могли уместиться разве что два-три кадета, то весь личный состав выстроился на проходе между кроватями, как на обычном построении.

– Смииирна! – скомандовал воспитатель.

И кадеты чётко выполнили команду.

Удав жестоко отомстил всей роте. Она простояла на штрафе почти всю ночь, босиком, в исподних рубашках, перетаптываясь остывшими ногами на холодном паркете. Несколько раз заглядывал в спальню отделенный дядька, сонно щурил узкие глазёнки, качал головой и, посетив ватерклозет, возвращался на свой пост додрёмывать. Под утро зашёл дежурный по корпусу, в изумлении оглядел застывший строй кадет, но, получив рапорт Удава, молча козырнул и удалился. Через полчаса явился директор корпуса, видимо извещённый дежурным, также выслушал рапорт и приказал немедленно уложить всех в постели. Кадеты уже в строю, стоя, спали, временами встряхивая головами в миг липкого и мутного пробуждения, и как только дошли до кроватей, мигом провалились в беспамятство уже окончательного сна. Через час, однако, горнист протрубил «повестку», и кадеты, с трудом продрав глаза и поднявшись, медленно, как осенние мухи, потащились в умывалку. Днём, после занятий началось расследование. Проводил его лично Дед. Сначала он пытался доискаться причин «бенефиса», искал зачинщиков, в глубине души понимая, что никто никогда не назовёт никаких фамилий. Одновременно он понимал, что вечернее происшествие – не просто мальчишеская шалость, а какой-то, возможно, вовсе не осознаваемый протест и, зная, кто именно дежурил во вчерашний день в роте, не находил в этом ничего удивительного.

Директор корпуса Владимир Валерьянович Римский-Корсаков был человеком мудрым и практичным. Больше того, он знал, что вверенные ему детские судьбы – суть ценность непреходящая и какие бы катаклизмы не проносились над головами его кадетов, он всегда, при любых обстоятельствах будет защищять их, оберегать от житейских и бытовых бурь, предостерегать от ошибок, а главное – учить быть людьми, для которых слова «честь», «благородство», «патриотизм» – не пустой звук, а та платформа, на коей стоит и будет стоять вечно Святая Русь. Когда-то он сам учился в кадетском корпусе в Полтаве и потому прекрасно знал быт, традиции и установления всех российских корпусов, лишь незначительно отличавшихся друг от друга в каких-то местных деталях, но единых в главном – в понимании своей высокой духовной миссии. После Полтавы на его жизненном пути стала Москва со своим знаменитым Александровским военным училищем, по окончании которого он служил в Лейб-Гвардии Павловском полку. Но, видимо, его не сильно влекла к себе карьера гвардейского офицера, потому что вскоре он поступил в Военно-Юридическую Академию и через некоторое время стал сначала военным прокурором, потом следователем, а потом уж судьёй. Но и Военно-Судебное ведомство не удовлетворяло его внутренних амбиций, а главное – не соответствовало духу его исканий. Для судебных разбирательств, для вникания в хитросплетения запутанных дел, для жёстких, а порой и жестоких решений он был слишком мягок, терпим и интеллигентен. Ему нравилось искать истину, но не нравилось оценивать её по уголовной шкале и быть орудием общественного мщения. Он тяготился ролью судьи, тем более – военного, как если бы эта роль была равна роли палача. Психологически он отождествлял свою деятельность с понятием кары, налагаемой на виновных, и это казалось ему главным в его работе. Но именно это и выносил он с наибольшим трудом, именно это и служило источником его, может, и не страданий, но уж, во всяком случае, – болезненного дискомфорта. Так со временем стал он подумывать о переходе в Военно-Учебное ведомство и в конце концов перешёл, получив место инспектора классов в Первом Московском кадетском корпусе. Это уж было точно его дело, так нравился ему кадетский уклад, так нравилось ему участвовать в жизни корпуса, где имел он возможность влиять на самый ход воспитания и образования юных воспитанников. Он ощущал себя в корпусе, можно сказать, создателем нового человека, явственно понимая, что из этих довольно бесформенных пока ещё кусков тёплой и влажной глины можно любовно, бережно и с большой радостью лепить нечто красивое, останавливающее внимание окружающих, лепить, сглаживая и выправляя угловатые черты новых созданий, облагораживая их стремления и чувства и, в конце концов, вдохнуть в них душу и дать им возможность свободно полететь в небо…

Нового дельного инспектора быстро заметило начальство и, прослужив в этой должности всего несколько месяцев, он получил место директора корпуса.

Генерал Римский-Корсаков был, несомненно, идеалистом, благородным интеллигентом, одним из последних Дон-Кихотов эпохи, потому и подход к воспитанию кадет, а также и к взаимодействию с воспитательским составом у него был особый. Он не мог понять методов штабс-капитана Новикова, который во все годы работы вызывал у него глухое раздражение. Директору очень хотелось избавиться от строптивого подчинённого, и тот сам давал когда-то несколько поводов к тому. Но как умный человек, генерал понимал, что горбатого могила исправит, и потому какой смысл интриговать, чтобы неприятного и неудобного оппонента перевели куда-нибудь подальше? Ведь он в любом месте останется таким же. Лучше уж на месте делать какие-то усилия, чтобы хоть как-то облагородить его, хоть как-то привести в соответствие со своими понятиями. Поэтому после истории с последним кадетским «бенефисом» директор в очередной (какой уже по счёту раз?) решил поговорить с Новиковым строго и сурово, попытавшись всё-таки донести до него свои мысли и своё понимание сути воспитания.

– Господин штабс-капитан, – начал генерал учтивым тоном, когда вызванный подчинённый явился к нему в кабинет, – позвольте вам заметить, что ваши методы управления воспитанниками расходятся с моим пониманием педагогического воздействия…

– Ваше превосходительство! – довольно невежливо перебил его Новиков. – Воля ваша, но как по-другому обращаться с этими злобными мальчишками? Без наказания нет понимания службы…

– Господин штабс-капитан, – повторил Римский-Корсаков, подчёркнуто спокойным, ровным, но строгим голосом, давая понять подчинённому, что его невежливость замечена и осуждена, – вы, кажется, не изволите услышать меня. Я хотел бы сказать вам, что подобным образом невозможно решать конфликты воспитателя с коллективом. Не спорю, система наказаний в корпусе и в целом в армии существует, и она обусловлена Уставом, но, помилуйте, нельзя же детей держать всю ночь полуголыми на паркете! Ведь это неоправданная жестокость, друг мой, – более мягким, почти отеческим голосом добавил генерал. – Разве можем мы позволить себе подобное в отношении более слабых и зависимых от нас существ?