Владимир Лидский - Избиение младенцев

Евгений, слоняясь по этажам училища, лихорадочно обдумывал ситуацию. Ему было страшно. Ужас преследовал его.

Из города постоянно приходили снятые караулы, большевики беспрепятственно пропускали их в училище. Все были подавлены, разговаривали глухо, стёртыми голосами. Отовсюду слышалось бряцание оружия, полным ходом шёл сбор винтовок, пистолетов, револьверов. В актовом зале высилась гора смертоносного железа – остатки патронов, ручные бомбы, шашки.

Офицеров созвали в канцелярию училища – комендант выдавал там отпускные листы и месячное жалованье. Евгению это показалось нелепым и неуместным.

– Сдайте оружие, подпоручик, – сказал ему случившийся рядом Хованский, – целее будете…

– А я уже чувствую себя мертвецом, – ответил Евгений.

– Это правильное ощущение, – подтвердил Хованский, – мы все тут уже мертвецы…

Евгений ощутил вдруг резкую боль в сердце – словно дьявол сжал его своей холодной железной рукой.

Офицеры и юнкера потерянно ждали последнего акта. На всех лицах были написаны отчаяние и страх. Евгений с Хованским снова зашли в актовую залу. В колеблющемся свете свечей там стоял священник, окружённый понурыми юнкерами.

– Смирение завещал нам Господь, – тихо говорил священник, – и мы, братие, есть жертва искупительная, како сам Иисус, призывавший ко смирению. Смиримся, чада, воспоминая о долге нашем, ибо долг наш ныне – в приятии страстей…

Юнкера молились, истово крестясь… по зале волной шёл запах воска… горбатые тени медленно двигались по стенам… батюшка приступил к панихиде по павшим:

– Молим Тя, Преблагий Господи, помяни во Царствии Твоем православных воинов, на брани убиенных, и приими их в небесный чертог Твой, яко мучеников изъязвленных, обагренных своею кровию, яко пострадавших за Святую Церковь Твою и за Отечество, еже благословил еси, яко достояние Твое…

Волна горячечной жалости и отчаянного сострадания захлестнула сердце Евгения, он в смущении отворотил лицо от Хованского и горько заплакал. Ему не хотелось, чтобы товарищ заметил его слабость, но сквозь слёзы у него прорвался сдавленный всхлип, и Хованский мягко положил руку ему на плечо. Неяркий огонь свечных фитильков, вдохновенное лицо священника, коленопреклонённые юнкера, их трогательные стриженные макушки… и вдруг – запели… звонкие юношеские голоса, – кто-то пел тонко, старательно, кто-то басил, моля у Господа упокоения павших… Евгений резко повернулся, не в силах более выносить это зрелище и, оставив Хованского, быстрым шагом вышел из залы…

В окнах уже прояснялись светлеющие дали. Над Знаменкой и Воздвиженкой расстелился серый дым догорающих костров, внизу стал слышен гул и ропот, короткие команды, негромкие ругательства, бряцание оружия. Никто не знал, что будут делать большевики, войдя в здание училища, никто не знал, выполнят ли они свои обещания.

У Евгения уже не выдерживали нервы. Не в силах более выносить ожидания, он оставил своё оружие в одном из учебных классов и спустился вниз по лестнице. Замешкавшись на мгновение перед дверью, вышел на улицу. Тут же в двух шагах от него возникли грязные небритые рожи красногвардейцев и солдат. Среди них суетился подросток лет тринадцати в папахе и с винтовкой в руках.

– Дядя Силантий, офицер! – с изумлением проговорил он, заметив Евгения.

Тот, кого назвали дядей Силантием, быстро подошёл к Жене, выставив вперёд правую ладонь:

– Стой, ваше благородие, стой! Куда путь держим?

Он начал деловито охлопывать Евгения, пытаясь отыскать на его теле оружие, но, ничего не найдя, повернулся к усатому солдату:

– Чистый он, чистый, Митрич…

– Вам ещё команды не было никакой, – сказал Митрич сиплым, но вполне мирным голосом. – Вертайте назад, ваше благородие!

Вокруг него угрожающе помалкивали тёмные фигуры в шинелях, полушубках и тужурках.

– Нельзя, братцы, – просительным тоном проговорил Евгений, – никак нельзя. Родители мои убиты на Кудринке, мне бы пройти…

– Ишь, как заговорил – «братцы»… – добродушно пробормотал Митрич, а как стрелять в братцев – не совестно ли было? Мы табе припомним двинцев да припомним Кремль! К родителям он восхотел! А пропуск у табе имеется? Ну-т-ка, Филиппок, поискай же у яго пропуск…

Подросток с гнусной ухмылкой подошёл к Евгению и принялся шарить по его карманам. Евгению были омерзительны прикосновения этого московского Гавроша, он с трудом переносил его запах. Несмотря на мороз, слегка притуплявший обоняние, Евгений явственно ощущал гадкую вонь, в которой смешались запёкшаяся кровь, порох, помойная гниль и нечто тухлое и прокисшее, навсегда въевшееся в засаленный зипунок малолетнего Филиппка.

Филиппок долго оглаживал Евгения и наконец нашёл во внутреннем кармане его шинели серебряный портсигар.

– Есть пропуск, дядя Силантий! – радостно сообщил он и поднял портсигар высоко над головой.

– Смольнём! – сказал Митрич и широко улыбнулся.

Филиппок с трудом открыл портсигар, но он был пуст, и дядя Силантий, увидев это, разочарованно присвистнул.

– Обидел, ваше благородие, обидел, – сказал Митрич, – неправильная у табе печать на пропуске…

– Да нету ж больше ничего у меня, братцы, – с досадою и страхом ответил Евгений. – Пустите, ради Христа!

– Во! И Христа помянул! А ты не жидовской ли национальности часом, ваше благородие? – с неподдельным интересом спросил Митрич. – Ну-т-ка, пожалуй до меня!

И поманил пальцем оробевшего Евгения. Палец у него был корявый, заскорузлый, длинный, а загнувшийся внутрь ноготь ловил в сумерках блики недалёкого костра. Повинуясь завораживающей силе этого пальца, Евгений, словно кролик под удавом, медленно наклонился, и рука Митрича ловко нырнула ему за пазуху. Евгений похолодел. Радостно улыбаясь, Митрич достал из-под нательной рубахи Евгения золотой крестильный крест, ещё дышащий теплом его кожи, и с силой дёрнул шёлковый гайтан. Но гайтан на то и шёлковый, чтобы не рваться, и пришлось Митричу стягивать крест через голову врага.

– А таперича шинелишку пожалуйте, ваше благородие, – по-прежнему благодушно пробормотал он, продолжая улыбаться.

Евгений поспешно сбросил шинель и удручённо развёл руками, – дескать, что вам ещё с меня?

Дядя Силантий взял Евгения за плечо, развернул в сторону улицы и, обращаясь к Филиппку, молвил:

– Отпустим, пожалуй, мы ж не звери какие…нехай идёт до родителев. Пособи-ка ему, сынку…

Филиппок подошёл к Евгению сзади и изо всех своих детских сил дал ему резкого пинка. Евгений по инерции сделал два судорожных шага вперёд и, оглянувшись, быстрым шагом пошёл подальше от греха. Но по дороге к началу улицы он ещё дважды получил от подбежавших к нему красногвардейцев сильные удары в лицо и, зажав ладонями разбитые губы и кровоточащий нос, поспешил поскорее выйти на площадь… Он пересёк Арбатскую в направлении бульвара, и здесь патрули уже не обращали на него внимания; ледяной ветер пробирал его душу насквозь, он шёл без одежды, оружия, без креста и без Бога, обобранный, сломленный и растоптанный, наполненный до краёв отчаянием и злобой, с разбитым лицом, с занозою в сердце, с ясным сознанием того, что страна уже принадлежит не ему, что город вырван из рук, что жизнь кончилась и больше не возродится; позёмка мела и мела по усеянной гильзами, щепками и кирпичными крошками мостовой, а небо, между тем, потихоньку светлело, – на крыши разрушенных, курящих фиолетовой гарью домов медленно ложилась чахлая розовая дымка, свет небесный пытался пробиться сквозь пасмурную хмарь, то тут, то там в просветы облаков пробивалось золото рассвета и наконец над дальними городскими крышами показался вырвавшийся из теснин домов кровавый сгусток ледяного солнца…