Владимир Лидский - Два солдата из стройбата

«28 сентября 1976 года. Дорогая мама! Вчера я совершил нехороший поступок, и хочу попросить у Вас и у Бога прощения за это. Вечером после работы я сушил в палатке нашего взвода свои портянки, и тут дневальный вызвал меня на улицу. Я вышел. На пешеходной дорожке стоял явно не в настроении сержант Круглов. Заглянув в моё лицо, он ухмыльнулся и приказал мне следовать в ротную курилку, – это у нас такое специально отведённое для курения место, где стоят три скамеечки и металлическая урна. Согласно приказу я направился туда и увидел там трёх сержантов и одного ефрейтора из других рот. Все они курили и, когда я подошёл, один из них сказал: «Присаживайся, военный, покури с нами». Я вежливо отказался, поскольку, как Вы знаете, дорогая мама, я отродясь не курил, да и церковь почитает курение за немалый грех. Но тут к курилке подошёл сержант Круглов и сказал: «А я вам приказываю, товарищ рядовой, взять сигарету и закурить. Вот не дай Бог, сейчас боевые действия и вас, к примеру, захватили в плен. Враги начнут вас непременно пытать и в первую очередь заставят выкурить пачку сигарет. Ваше сознание от никотина размягчится, и вы выдадите все военные тайны. Поэтому к сигаретам нужно привыкать заранее. Посмотрите вокруг: практически все солдаты, я уж не говорю о сержантах и офицерах – курят. И только вы остаётесь уязвимым для врага с этой точки зрения». Тут он протянул пачку сигарет. Мне ничего не оставалось, как только вынуть сигарету и закурить. Я затянулся, потому что многажды видел, как это делают другие, но не пустил дым в лёгкие, а только подержал во рту и немедленно выпустил наружу. Но сержанты с ефрейтором приметили это и приказали курить, как подобает. После первой же глубокой затяжки я закашлялся так мучительно, что мои лёгкие едва не взорвались, а сержант Круглов и другие сержанты стали хохотать, глядя на это, и хохотали, словно ненормальные, около десяти минут. Несмотря на это, я продолжал курить и с каждой затяжкой мне становилось немного легче, потому что организм, очевидно, как-то привыкал к табаку. За первой сигаретой последовала вторая, потом третья, – тут мне стало уже неизмеримо хуже, а на четвёртой я взмолился и стал просить отпустить меня в палатку. Но сержанты с ефрейтором были неумолимы, они заставляли меня курить до тех пор, пока я не упал в обморок. К этому моменту в пачке, предлагавшейся мне, осталось, кажется, две или три сигареты. Когда меня полили водой, я пришёл в себя, с трудом поднялся и, даже не спрашивая разрешения покинуть курилку, направился, как я думал, в палатку своего взвода. На самом же деле, каким-то образом попал я на склон овражка, где раньше стояли нужники, поскользнулся там на мокрой траве и снова упал, слыша за спиною жеребячий хохот. Тут мне стало совсем плохо, и я начал тошнить горькою желчью. Потом я немного полежал на земле, и её холодок несколько облегчил мои страдания. Не помню, сколько я лежал на склоне овражка, но когда вернулся в свою палатку, взвод уже готовился к отбою. Слава Богу, прошло совсем немного времени, и все улеглись. Я с трудом забрался на свою койку, но уснуть не мог, потому что у меня сильно болела голова, хотелось пить, и по всему телу пробегала волна за волною какая-то судорожная дрожь. К утру я пришёл в себя, но стыд не отпускал мою душу, потому что я сильно согрешил прошлым вечером. Дорогая мама, очень прошу Вас, простите меня за мой нехороший поступок, простите хотя бы Вы, а у Господа я уж сам как-нибудь стану вымаливать прощения».

«7 октября 1976 года. Дорогая мама! Вы всегда говорили мне, что любая пища есть благо, ниспосланное Богом, и учили уважать кусок хлеба. Я хорошо помню нашу с Вами бедную жизнь и ту скудную еду, которую Вы с большим трудом добывали для семьи. Вы работали уборщицей в проектном институте, а я, приходя из школы, сразу же бежал к Вам, чтобы помочь, и мне это неплохо удавалось. Вы даже завели для меня в институте специальную маленькую швабру по моему росту и научили тщательно мыть полы в институтских коридорах. Мы с Вами работали на полутора ставках, а ставка была семьдесят рублей, и на двоих нам полагалось сто пять рублей за вычетом каких-то там налогов. Словом, наш доход был около сотни, и мне эти деньги казались колоссальными. Потом-то я, конечно, понял, эти деньги – весьма невелики, потому что их нужно было делить на четверых. У нас на иждивении были ещё бабушка и отец, инвалид первой группы, который хотя и работал сторожем на металлобазе, но зарплаты его мы никогда не видели, потому что он её сразу же по получении немедля пропивал. Дорогая мама! Мне больно об этом говорить, но отец наш был безусловно никчёмным человеком. И даже ноги он лишился по причине своей никчёмности. Ведь если б в тот раз он не напился до полубезумия и не полез бы в драку с пригородной электричкой, которая отрезала ему ногу, он сделал бы нечто подобное в другой раз, и где гарантия, что тогда он не лишился б головы? Поэтому отец не был нашей опорой, а напротив – лишь обузою. Я очень жалею Вас, дорогая мама, за то, что Вы столько лет заботились об этом безвольном человеке. Помните ли Вы, как наша семья неделями кормилась пустою пшёнкою, а макароны мы кушали с макаронным отваром, то есть с водою, в которой эти макароны варились? Помните ли Вы, как порою у нас не было даже хлеба, и наша соседка, тётя Глаша иногда выручала половиною буханки? Правда, в школе меня кормили бесплатными обедами, а на Новый год всегда одаряли билетами на ёлку в какой-нибудь клуб или Дом культуры, где также бесплатно по окончании представления давали увесистый кулёк с конфетами, печеньем и оранжевым мандарином в самой его середине. Спасибо нашему государству за трогательную заботу, и я этой заботы не забуду никогда. Правда, я сильно стыдился бесплатных школьных обедов и очень переживал, когда кто-то из моих соучеников дразнил меня «нищим», но я утешал себя тем, что хотя бы дома съем меньше еды за счёт того, что я уже пообедал в школе. Невыносимо ощущать себя лишним на этом свете… Дорогая мама! Это всё вспоминаю я для того, чтобы снова задать Вам старые вопросы: разве еда – не благо? Разве любая пища не предназначена человеку? И имеет ли значение происхождение пищи? Есть ли продовольствие, запрещённое к употреблению человеком? И разве так важно его местонахождение? Вчера мы работали на точке, и сержант Круглов приказал мне быть дневальным. После обеда я собирал грязную посуду взвода, а это без малого с полсотни мисок. В одной из них я заметил недоеденную кем-то корку, слегка подмокшую в остатках супа. Я совершенно простодушно выудил эту корочку из миски и тут же с удовольствием сжевал. Укладывая посуду в специальные ящики для погрузки их в машину, я обратил внимание на то, что некоторые миски сохраняют на своих донышках по пол-ложки недоеденного супа, а кое-где случается осколочек картошки или какой-нибудь морковки. Я быстро прошерстил посуду и слил все остатки в одну миску, которую тут же через край опрокинул себе в рот. Всё это делал я лицом к машине, а когда случайно обернулся, то заметил, как кто-то из моих товарищей смотрит на меня со злобою. Я даже не понял, кто именно смотрит так нехорошо, но чётко осознал, что этот взгляд оценил именно мою дополнительную пайку. Дорогая мама! Помните, как однажды отец отыскал нашу с Вами недавнюю получку, припрятанную в укромном уголке, и за два дня пропил её до копеечки? Вся наша семья голодала почти три недели, а я ходил в соседние дворы и лазал по помойкам в поисках съестного, потому что красть не дозволено Божьим законом и Вашим научением. Никто в моей семье не осуждал меня за то, что я приносил тогда из мусорных бачков какие-то продукты, ещё вполне годные к употреблению. А тут я понял – мои товарищи меня сильно осудили и даже спиною ощутил я ненависть по отношению к себе. Только Вы, дорогая мама, смогли бы разъяснить мне, в чём заключается отрицательный смысл моего поступка, потому что сам я в этом эпизоде не вижу ничего предосудительного, а только лишь стремленье человека всеми силами выжить в этом страшном мире…»