Владимир Лидский - Два солдата из стройбата

Со временем от него отстали, и только сержанты ещё долго проявляли к его загадочной персоне излишнее внимание, потому что понимали: такие люди, может, и не желая того, разрушают строгую армейскую иерархию, дискредитируют армейские порядки, сводя на нет саму идею старшинства и природы власти в армии. Но это было много позже, а в черпаках не раз ещё приходилось Петрову отстаивать собственный суверенитет и порой нелегкою ценою платить за нерушимость границ своей личности.

Однажды на вечерней поверке он стоял в первом ряду и, ожидая чтения фамильного списка, вполуха слушал предварительные матерки прапорщика Санды. Вдруг из второго ряда кто-то саданул его ладонью по затылку. Он обернулся. Сзади стояли невозмутимые сослуживцы. Петров коротко оглядел их равнодушные физиономии и стал в исходную позицию. В это время прапорщик начал выкрикивать фамилии воинов: «Артюхов! Анощенко! Алиев!..» На исходе первой десятки проверяемых Петров получил повторную, довольно болезненную оплеуху. Он снова обернулся и упёрся взглядом в абсолютно нейтральные морды стоявших позади солдат. Только двое из них точно не могли бы позволить себе подобное хамство, потому что были салагами. Остальные же по сроку службы были старше Петрова, а Дорошевич и Алиев, как и сам Петров, числились по ведомству черпаков. В принципе, исключая Дорошевича, оставалось только три возможных обидчика: дедушки Ниязов, Аслаханов и вполне способный на такие жесты курд Алиев. Петров был в замешательстве – по идее, нужно было, не говоря худого слова, врезать кому-то по зубам, но кому? Кому именно из тех троих, что были на подозрении? Именно в том и заключалась вся подлость замысла того, кто хотел унижения Петрова. Невозможность ответить при желании можно было трактовать как слабость. И почти весь задний ряд, во всяком случае его правый фланг, куда почти не достигало око прапорщика Санды, с интересом наблюдал за развитием событий. Прапорщик, меж тем, продолжал зачтение фамилий, и громогласное «Я!!», эхом гулявшее под потолком казармы, многократно отражалось в окнах, возвращаясь к невнимательному слуху ротного ревизора. Следующий удар по голове Петрова оказался такой силы, что пилотка с его головы слетела на пол, а сам он вылетел на «взлётку». Санда с недоумением посмотрел в сторону беспорядка и замолчал. В этой паузе, такой мёртвой и напряжённой, что казалось, подобную тишину можно встретить только на пути к преисподней, Петров, повернувшись лицом к строю, негромко сказал: «Какая же это тварь лупит исподтишка? Ты в лицо бей, чего ж ты в спину метишь? Мужики! Слушайте все: я того маму имел, кто мне сейчас по голове стучал! Слышишь ты, урод, кто хочет моей крови, – я маму твою имел неоднократно сзади, спереди и во все её места!». И для наглядности Петров сделал несколько неприличных движений, показывая всем, как он это делал. Ещё договаривая, он увидел: у стоявшего чуть сбоку от прорехи в строю Алиева багровою пеленою залило глаза и он, завыв, бросился с кулаками на Петрова. Но тот ударил первым и сразу сбил курда с ног. Не давая ему опомниться, он уселся на него верхом и начал методично месить его ненавистную харю. «Маму твою имел, маму твою имел…», – как заведённый повторял он в такт ударам и за пару минут раздолбил Алиеву всю левую половину головы. Губы, скула, ухо, бешено сверкающий глаз – всё было залито пенящейся кровью, а Петров всё бил и бил. «Ну, зачем, объясни же мне, зачем? – твердил он, чуть не плача. – Я не понимаю – для чего?! Если ты человек, объясни мне! Смысл? Что ты хочешь от меня? Почему тебе нравится, когда кому-то рядом больно?» Но Алиев только мычал, пуская кровавые пузыри. Солдатский строй смешался; парни возмущённо гудели, обступая соперников…

Тут опомнился прапорщик, подбежал к дерущимся и, оттащив за шиворот вырывающегося Петрова, прекратил свалку. «Встать, встать! – орал он, – смир-р-на!!». Кое-как утвердившись на ногах, расхристанные вояки встали перед командиром. «Что такое?! – продолжал бушевать Санда. – Сгною, сгною на губе, ублюдки! Рядовой Петров! Десять суток гауптвахты! Потрудитесь пройти в канцелярию! Рядовой Алиев! Шагом марш в санчасть! Рота, построиться на вечернюю поверку!..»

И военные снова нехотя построились в две шеренги, и прапорщик снова взял в руки список фамилий, и поверка началась с самого начала…

А Петров сидел в канцелярии, потирал ноющий кулак и мучительно думал: «Ну, зачем, зачем, я не могу понять – зачем? Кто же мне это объяснит?».

И никто не хотел ответить на его вопросы, потому что не было в мире человека, который смог бы ответить, даже если бы у него вдруг и появилось подобное желание…

Для производственных нужд в части была кузня. Работал в ней двадцатисемилетний переросток Итунин. Будучи на гражданке, он очень рано вступил в брак и сразу же заделал ребёнка. Когда подошло время призыва, военкомат дал ему отсрочку. В свой срок его жена родила ребёнка, маленькую аккуратную девочку. Следующим годом в ответ на призывную повестку Итунин принёс военкому две справки – одну о болезни дочки, вторую – о новой беременности жены. Ему опять дали отсрочку. Вскоре жена родила ребёнка, тоже девочку, и пока военкомат телепался со списками призывников, снова забеременела. После рождения третьей девочки Итунин получил совсем уж основательную отсрочку и потом специально тянул резину под разными предлогами, надеясь дожить до двадцати семи лет, после чего уж и не призывали. До двадцати шести он дотянул, но злопамятный военком не захотел оставлять его на воле и почти перед самым исходом срока всё-таки забрил.

Итунин очень подходил к своей кузне. Это был громадный чернявый гориллообразный человек, с руками до колен, сутулый, мрачный, глядящий исподлобья. Густая плотная шерсть пыталась пробиться из-под воротничка его «хэбэ»; щёки до самых глаз зарастали жёсткою щетиною, которую ему приходилось, мучаясь, выскабливать тупыми лезвиями дважды в день. Его дебильную морду вечно украшали порезы и царапины, но он упорно скоблил и скоблил свои синие скулы, не обращая внимания на раны. В казарме его никто не трогал, одного взгляда на нескладную фигуру кузнеца было достаточно, чтобы понять опрометчивость и недальновидность любой агрессии в отношении этого монстра. Он и вообще-то был что называется, «лагерным придурком», то есть человеком, как бы выбивающимся из общего распорядка. Он находился на блатной должности, позволявшей ему большую часть времени проводить вне коллектива, вне общих работ, имел свой отдельный закуток – кузню, где его не колебали ни отцы-командиры, ни сослуживцы. В кузне у него стоял продавленный кожаный диван, подаренный с барского плеча начальником штаба подполковником Пучко, а также сваренный из металлического листа и старых водопроводных труб удобный столик, покрытый пыльною дерюжкою, а главное, в углу кузни находился горн – живой огонь и его можно было использовать не только по прямому назначению, но и для приготовления, скажем, жареной картошки или густого пахучего чифиря. Для этих целей кузнец хранил у себя в металлическом щкафу рядом с инструментами видавшую виды сковородку и закопчённую литровую кружку. В отличие от сослуживцев Итунин не голодал, ведь у него был огонь, да вдобавок в кузне всегда кому-то что-то было необходимо. Кузнец не отказывал ни солдатам, ни офицерам в их маленьких житейских просьбах – починить, сварить или отковать, и за то пользовался их непритязательною благодарностью: кулёчком картохи, куском «чернушки», а то – пачкой печенья или горсткой конфет.