Владимир Лидский - Два солдата из стройбата

В роте к нему относились снисходительно-нейтрально, иногда – заискивали; только прапорщик Васильев невзлюбил его отчего-то с первого же дня. Как-то, стоя в отдалении, прапорщик долго наблюдал за кузнецом – тот старательно подшивал отстиранный подворотничок, неуклюже держа в толстенных волосатых пальцах маленькую иголку и неумело втыкая её в грубую ткань «хэбэ». Получалось, конечно, не ахти, и когда кузнец, кряхтя, одел гимнастёрку, стало очевидно, что подшился он криво. Застегнувшись, Итунин сел на табурет и принялся сматывать на бумажку оставшиеся нитки. Тут к нему подошёл прапорщик Васильев. «Что это за подшивка, товарищ рядовой?» – спросил прапорщик сиплым от волнения голосом и взялся за край подворотничка. Итунин поднял на него глаза. «Я вас спрашиваю, товарищ рядовой», – грозно сказал прапорщик и изо всех сил дёрнул подшитую полоску. Нитки затрещали, и белая ткань позорно повисла на плече Итунина, словно флаг капитуляции. Лицо кузнеца побагровело и пошло пятнами. Он молча смотрел на прапорщика, и глаза его наливались первобытной яростью, как у быка, забиваемого на корриде. «Встать! – почти шёпотом сказал прапорщик Васильев. – Вы слышали приказ, товарищ рядовой?» Итунин неуклюже встал и навис над командиром. Кузнец был на две головы выше прапорщика и смотрел на него сверху вниз. Васильев растерялся. Вся рота с интересом и недоумением наблюдала эту сцену. Вдруг дежурный по роте заорал: «Рот-та! Строится на завтрак!» Прапорщик потоптался на месте. «Перешить», – пробормотал он и как-то боком, со странным разворотом двинулся на построение.

Несмотря на обезьяний вид и уголовную рожу, кузнец нравился Петрову своей основательностью и спокойною надёжностью. С ним было как-то безопасно, тылы казались прикрытыми и защищёнными. Поэтому когда Петрова назначили подмастерьем в кузницу, он был поначалу очень рад. Но, узнав, что Итунин получил наряд на изготовление к утру двухсот ломов, немножко приуныл. Оттянуть за ночь пару сот «карандашей» вдвоём – это не «хэбэ» подшить.

Приступили после отбоя.

Зайдя в кузню, Петров ощутил приятный запах гари и почувствовал лёгкое возбуждение, которое всегда знал за собою в предчувствии новой неведомой работы. В темноте красно-синим живым комочком тихонько дремал уголь под мехами горна. Итунин щёлкнул выключателем, – незашитые, прокопчённые насквозь своды кузни осветила слабенькая лампочка. Петрову стало жутко от вида громадной кучи стальных заготовок, нарубленных кузнецом накануне. «Слышь, Итунин, – сказал он в ужасе, – не успеть нам до утра-то…» – «Небось успеем, – отвечал кузнец, – даже и поспим под утро…»

И они взялись. Петров раздувал горн, укладывал в самую сердцевину весёлого огня концы стальных «карандашей», а потом один за другим укладывал ломы на наковальню, за которой стоял в кузнечной робе и кожаном фартуке, поигрывая молотом, чудовищный кузнец. Время от времени Итунин дозволял Петрову подправить ломы малым молотом. Петров ощущал какую-то детскую радость от нового, необычного дела и старательно оттягивал острия, с упоением стуча по ним своим орудием. Раскалённые концы ломов играли всеми оттенками жёлтого, алого, багряного и рассыпались под ударами большого молота вёрткими озорными искрами. Когда конец лома начинал темнеть и приобретать сине-бурый оттенок, Петров схватывал его брезентовыми рукавицами за холодный край и азартно вонзал в ржавое корыто, наполненное чёрною водою. Вода вспыхивала сгустком пара, закипая в присутствии раскалённого металла и с весёлым шипом пыталась убежать, но температура падала, охлажденный лом убирался в кучу собратьев, и вода успокаивалась, входила в берега и подёргивалась тонкой плёночкой радужного мазута.

Петров совсем не чувствовал усталости, так весело работалось с молчаливым кузнецом. За полночь они оттянули больше половины ломов. Итунин предложил сделать перекур. Они вышли на мороз и оставили дверь кузни открытой, чтобы хоть немного вывести кузнечную гарь. Шёл снег; падая на разгорячённые лица и во мгновение тая, он приятно освежал лоб, щёки, подбородок и обожжённые зноем горна веки. Служивые молча курили, поглядывая в мутное белёсое небо. Докурив бычки до предела, до ожога губ, побросали куцые окурки в снег и вернулись в кузню. Замутили чифиря, разлили в грязные жестяные кружки и пили, обжигаясь, маленькими жадными глоточками горькую пахучую жидкость.

Петров после чифиря ощутил, что жизни поприбавилось и с новыми силами принялся за работу.

В пятом часу все ломы были оттянуты, закалены и расставлены аккуратными рядами вдоль стен кузни.

Итунин велел Петрову ложиться на диван, а сам сел у него в ногах и достал из внутреннего кармана своей робы изрядно помятую фотографию. Кузнец сидел вполоборота, отвернувшись от Петрова, и потому тот хорошо видел фотографию. На ней была запечатлена красивая женщина, нежная, хрупкая, с тонкими чертами лица, а вокруг неё – три ангельских ребёнка, девочки, чертами разительно похожие на мать. Итунин взял карточку в обе ладони и стал нежно целовать потрескавшуюся фотобумагу. Петрову казалось, что это сон и, медленно смежая веки, он и заснул очень скоро с явственным ощущением, что эту сцену он видел, конечно же, во сне.

Впоследствии кузнец стал как-то негласно отмечать Петрова. То дружески похлопает его по плечу, то взглянет исподлобья с кривою ухмылкою. Однажды вечером позвал его в курилку. Вышли на мороз, не взяв бушлатов, сели рядом, посмолили. Молча поглядывали друг на друга и так, не проронив ни слова, докурили, бросили окурки и вернулись в душное тепло казармы. Другим разом кузнец остановил Петрова возле плаца, с трудом залез широченною ладонью в карман своих помеченных горячими искрами ватных штанов, порылся там и достал замусоленный усохший пряник. Покрутил им перед носом у Петрова и коротко сказал: «На!»

Петров всё думал: что за человек? Какая-то загадка в нём, какой-то тайный смыл, или просто парень немного не в себе? Он исполнительный, старательный; такой послушный рядовой, что, кажется, и не найти солдата в целом свете послушнее его. Правда, он как будто туповат, вот и Устав ему не очень-то даётся, и международное положениие Советского Союза он не в силах оценить. Однажды на политзанятиях он дремал за дальней партой и его окликнул прапорщик Васильев, заменявший в тот день замполита: «Рядовой Итунин, расскажите нам о Варшавском договоре». Итунин встал, упёрся кулаками в парту и раздумчиво сказал: «Варшавского… мы знаем… это… договора…» – «Встать как положено!» – заорал прапорщик, и Итунин выпрямился в струнку. «Этого… Варшавского…», – пробормотал кузнец и машинально сел. «Наряд вне очереди», – удовлетворённо сказал прапорщик.