Владимир Лидский - Два солдата из стройбата

Кому надо было знать о банном сервисе, – те знали, а кому до поры до времени сержант не доверял, те, соответственно, – не знали.

Прошло некоторое время, и заманчивое предложение получил Петров. Как-то перед отбоем сержант подошёл к нему и ехидно спросил: «Слыхал, что у нас в бане есть?» – «Ну, слыхал, – ответил Петров. – И что?» – «Не желаешь девственность потерять?» – так же ехидно и даже издевательски бросил сержант. «А тебе откуда известно, кто девственник, кто – нет?» – занервничал Петров. «Да по роже твоей салабонской видно, – злобно ответил Круглов. – Так пойдёшь или нет? Если пойдёшь, гони десятку!» – «Пойду!», – с вызовом выпалил ему в лицо Петров и достал деньги из кармана «хэбэ».

После отбоя сержант проводил его до бани, завёл в каптёрку, развернулся на пороге и ушёл. Петров поздоровался с Верой и присел на табурет возле импровизированной койки. Девушка стояла, сложив руки на груди, и выжидательно оглядывала гостя. Петров краснел и бледнел. Опыта общения с противоположным полом у него, конечно, недоставало, но не это было причиной его смущения. Он испытывал мучительную неловкость за своё присутствие здесь, за саму эту позорную ситуацию, в которой он ощущал себя подонком, заплатившим деньги за что-то нехорошее, недостойное, стыдное. Он хотел уйти и даже сделал неуловимое движение к выходу, но Вера мгновенно откликнулась на это движение и тихо спросила: «Ты куда?» Петров снова утвердился на табурете, опустил голову и стал молча разглядывать свои обветренные руки. «Иди ко мне…», – сказала Вера. Он встал, напрягшись, и сделал несколько неловких шагов. Подойдя к ней, стеснительно поглядел в сумрачные страдальческие глаза, скользнул взглядом чуть ниже, увидел беззащитную тёмную впадинку на её шее и задохнулся от нежности…

Через полчаса Вера, выпростав руки из-под одеяла и повернув голову в сторону Петрова, жёстко сказала: «Уходи…». Петров привстал и трепетной ладонью провёл по её воспалённой щеке. «Я тебя так…жалею…», – сказал он дрожащим голосом. «Пошёл вон…», – откликнулась Вера и с ненавистью посмотрела на него…

Два месяца пролетело, словно два дня. Осень быстро закончилась, и зима, заморозив ледяными ветрами российские дали, надёжно укрыла окрестности безразмерным лебяжьим одеялом. Заглядывая за колючку на задворках своей части, Петров с тоскою примечал стоящие по пояс в нетронутом снегу иссохшие былинки, сиротливо качающие своими понурыми головками под морозным сквозняком.

Всё это время он ни разу не видел Веру и мог лишь догадываться о её участи. Он не знал, что власть над нею давно перешла в руки прапорщика Санды, который угрозами и шантажом вынудил Круглова уступить её. В своей ненависти к солдатне и ко всему миру вокруг Санда был феноменально последователен и органичен. Личная жизнь его в молодости не сложилась, детей он не завёл, друзей – тоже, квартиру не заимел, богатств не нажил. В преддверии критического возраста не было у него за душою ничего, кроме неизлечимого алкоголизма, непомерной жадности и злобного неприятия всего сущего. Поэтому силою вырвав у Круглова Веру, он сначала долго мучил её, утоляя свою плотскую жажду, до того утолявшуюся лишь звериным рукоблудием, а потом, спустя три-четыре дня, стал водить к ней всех желающих, беря за это уже не десятку, а «пятнашку». Причём, ни Вере, ни Есеналиеву в новых условиях уже ничего не доставалось.

Вера молила Бога об избавлении, но на дворе стоял мороз, двери её узилища надёжно запирались, а до родного городка было километров двадцать.

Об интимных особенностях солдатской бани знала почти вся часть и, конечно, было бы странным, если бы в конце концов не узнали о них отцы-командиры.

Однажды перед самым разводом в четвёртую роту ворвался озверевший от ярости батальонный и, оттолкнув бросившегося на доклад дежурного по роте, подбежал с перекошенным лицом к Санде. Схватив прапорщика за шиворот, словно нашкодившего кутёнка, Кадомцев чуть не волоком потащил его к выходу из казармы. Возле вешалки он не дал ему одеться, с силой толкнул головою в дверь и энергично вышел вслед за ним на утренний морозец. Весь батальон видел, как майор тащил обмякшего Санду в сторону бани. Командиры и солдаты сжались от ужаса в преддверии грозы. В гневе Кадомцев становился невменяемым, и все это знали.

Перед дверьми бани батальонный сильно встряхнул прапорщика и с угрозою в голосе пророкотал: «Открывай!». Дрожащими руками Санда отомкнул замки. Майор ногою распахнул двери и влетел в помещение бани. Вера ещё спала. Батальонный сорвал с неё одеяло и потащил за рубашку из постели. «Встать, встать, я говорю, шваль подзаборная! Встать! – орал Кадомцев срывающимся голосом. – Ты что же это здесь триппер мне сеешь направо и налево?! Да я же тебя удавлю, мокрого места не оставлю!» Вера в ужасе пыталась отцепить мёртвою хваткою вцепившиеся в её рубашку железные пальцы батальонного. «Не надо, дяденька, не надо…», – лепетала она, и слёзы катились из её глаз. «Вон!!», – заорал Кадомцев и выпустил её из рук. Вера мгновенно оделась и выбежала на мороз. На плечи она успела накинуть солдатский бушлат, который ещё осенью выбрал для неё из списанного хлама сердобольный Есеналиев. Но ноги её были обуты в демисезонные туфли, и она, спотыкаясь и оскальзываясь на ледяных кочках, побежала к колючке на задах хозяйственных построек.

Почти у самого ограждения её догнал Петров. «Стой… стой…», – твердил он ей вслед, задыхаясь. Вера остановилась. Петров снял со своей головы шапку и надвинул её на растрёпанные волосы девушки. Потом протянул руку и сорвал с шапки кокарду. Он смотрел в её лицо, в её сумрачные страдальческие глаза и видел, как маленькие снежинки садятся ей на веки и мгновенно тают. От слёз ли, от снежинок было мокрым её лицо, понять было невозможно, но выражение скорбной муки во всём её облике говорило о том, что снежинки здесь вовсе не при чём. Петров порылся в карманах и вынул заначенный со вчерашнего ужина кусок сахара. Он протянул его Вере. «Я тебя очень…», – сказал он с невыносимою болью и прикоснулся нежной ладонью к её леденеющей щеке. Вера всхлипнула, словно обиженный ребёнок, и, проваливаясь в снег, пошла к колючему ограждению.

На пути к узкоколейке она задела иссохшие прошлогодние былинки, уронившие свои уже бесплодные семена в ледяную мглу вселенского снега.

Петров смотрел ей вслед и безобразно скулил, словно собака…

Дни тянулись мучительно, а полтора с лишним года пролетели незаметно. Петрову дали ефрейторскую лычку, чтобы как-то отделить его от остальных, всё-таки он был старослужащим военным и к тому же парнем с головой; Алиев же стал старшим сержантом и использовал свою власть на всю катушку. В роте торжествовала железная дисциплина, нарушаемая только дедами и самими сержантами, которым закон, естественно, был не писан. Солдатня, особенно первогодки, ходили по струнке, опасаясь попасть под раздачу за какую-нибудь провинность. Сержант Круглов и другие младшие командиры его года ушли на дембель, а их преемник Алиев, захвативший всю власть в казарме, жестоко наказывал любого, кто хоть в чём-то по его мнению нарушал установленные порядки. Петрову армейские ограничения были вообще не в лом, потому что он и по жизни был человеком вменяемым и дисциплинированным. Попал в место, где именно такие законы, будь любезен, исполняй их, попадёшь в другое место, где будут другие законы, ну, значит, так тому и быть, – исполняй теперь эти законы. Всякому месту – свои установления. Конечно, алиевские методы были глубоко отвратительны Петрову, ибо он наивно полагал, что порядок может быть выстроен по-справедливости и, само собою, без насилия. История возвышения Алиева казалась ему примитивной и грубой. Отцы-командиры долго присматривались к дерзкому курду, пытаясь понять, что с ним делать в дальнейшем – то ли гасить, обуздывая дисциплинарными мерами его патологическую агрессивность и вспыльчивость, то ли наоборот поощрять, чтобы потом использовать этого неординарного человека в деле наведения и удержания порядка в казарме. Само собой, в качестве стабилизирующего фактора он им нравился значительно больше, нежели в качестве мальчика для битья. В роте не было другой фигуры, способной подмять под себя разношёрстный военный народец. А порядок, хоть и основанный на насилии и страхе, казался офицерам панацеей от всех бед и давал им возможность сачковать от службы, перекладывая свою ответственность на плечи младшего командного состава. Такой порядок был им очень удобен – зашуганная солдатская масса всегда находится в подчинении, и процесс коммунистического воспитания молодых военных никогда не выходит из-под контроля. Задумываясь временами об этой чётко выстроенной системе, Петров всегда вспоминал свои многочисленные конфликты с Алиевым. В обычной жизни он обходил бы такого человека стороной, ибо кроме проблем от него ничего больше нельзя было ожидать. Он сам был ходячей проблемой. Но беда в том, что в армейской жизни Алиев становился значимым и необходимым, от него, от его расположения или, напротив, неприятия, очень многое зависело в роте. Причём, власть его, одобренная на официальном уровне или, лучше сказать, – как бы освящённая верховною властью, становилась сакральной, и потому его агрессивная жестокость приобретала законное звучание. В обычной жизни это был потенциальный преступник, в армейской – достойный командир.