Мирослав Бакулин - Зубы грешников (сборник)

В университете у меня были удивительные преподаватели. Они владели человеческими и ангельскими языками, понимали сердцем грамматику и утешали замерзших на морозе птиц. Они свободно пели нам на аттическом наречии и поясняли его красивым дикторским русским. Умнейший Ольгердт Исаевич Усминский, чтобы проиллюстрировать свою особенно витиеватую мысль, доставал из потертого доцентского портфеля скрипку и пояснял мысль музыкой. Античную литературу преподавал милейший Валерий Бенционович Байкель, человек тонкий и глубокий. Филфак он закончил заочно, работая в бригаде штукатуров-маляров, там и нашел себе жену, грубоватую маляршу. Когда к нему, уже доценту филфака, домой приходили студентки, она кричала ему из прихожей: «Валерка, к тебе девки пришли!»

Валерий (все из скромности звали его Борисычем) читал нам изысканные лекции, полные иронии и возвышенностей. Он был тонок, очень тонок и глубок, так что часто посреди лекции останавливался, замолкал, думал о чем-то напряженно. Тишина была такая, что если в этот момент старенькая дверь нечаянно скрипела, то он с неподдельным ужасом поворачивался к ней, прикрываясь руками, как Дон Гуан при виде Каменного гостя. «Какой ужас! Какой ужас…» – шептал он, и лицо его было бледно, как ранняя сибирская луна.

Как-то я нарисовал его орлиный профиль и приписал анонимную эпиграмму александрийским размером. Хотел услышать его реакцию, поэтому перед лекцией положил листок с эпиграммой на кафедру. Но листок тут же сдернула моя сокурсница Валя, дочь Великого Писателя Земли Русской (или коротко ВПЗРа), и побежала показывать другим студентам. Я перехватил ее, вырвал листок, прошипел «дура» и положил его обратно на кафедру. Валя была обижена, даже пустила слезу. Не помню, как Борисыч отреагировал… Ах да, он посмотрел, прочитал, аккуратно сложил листок вчетверо и размахивал им, как указкой, рассказывая нам далее о Лессинге [12].

Самое интересное началось вечером. К нам в гости пришел ВПЗР. Он был другом моего папы, они часто выпивали до самого утра. Я вырос под их споры об искусстве, которые сопровождались двумя словами: «гений» и «говно». Если с вечера чаще звучал «гений», то к ночи помраченные разумы собеседников, несомненно, побеждало «говно». Утром все снова были «гениями». Писатели и поэты, свернувшиеся клубочком вокруг нашего унитаза, внушили мне неуважение к писательской профессии. До сих пор слово «поэт» ассоциируется у меня с блюющим человеком. Сколько я перетаскал их, еле теплых от своей талантливости, из туалета до дивана, и как горек был этот труд юноши, ищущего хоть малого уважения к взрослым гостям!

Пришедший ВПЗР громко шипел на кухне, пьянкой и не пахло:

– Это мужской разговор, Юра! Мужской! Я должен разобраться с твоим сыном. Он оскорбил мою дочь, она рыдала целый день!

– Слушай, не трогай ты его, он ведь кэмээс по дзюдо, он тебе все зубы выбьет, руки поломает, не связывайся ты с ним…

– Нет, я должен, я обязан, в конце концов…

К моей комнате приближались шаги. Он вошел.

– Мирослав, нам нужно разобраться, выйдем. – И он решительно указал на дверь к лестничной площадке.

Мы вышли. Помолчали. Он начал порывисто:

– Мы должны поговорить как мужчины. Ты оскорбил мою дочь…

– Если мы должны поговорить как мужчины, – нагло перебил я, не питая никакого уважения к его писательским регалиям, – то мне придется бить вас. Вы старый и слабый, а мне ничего не стоит одним ударом выбить вам все передние зубы.

Он замолчал, нижняя губа его бессильно затряслась:

– Но ведь ты мерзавец! Ты должен ответить…

– Я отвечу вам. Прямо сейчас. Что вы предпочитаете – сломать вам ногу, чтобы вы хромали с костылем, или правую руку, чтобы лишить вас возможности писать?

– И что же, ты будешь бить меня, известного писателя?

– Да.

Я сказал это твердо, как вбивают гвозди. Он на какое-то мгновение отскочил от меня, прикрываясь руками, как Гамлет при виде Тени Короля Датского.

Я, признаю, был юн и нагл и не питал иллюзий по поводу жестокого мира вокруг меня. Драться приходилось много. А он привык бухать в интеллигентных компаниях, приставал к молоденьким девочкам, читал им стихи и заглядывал в глазки. Девочки отказывали в симпатиях, но это было не опасно. А тут был я, и он знал, что мне не нужно вентиля, чтобы разорвать его рот в клочья. Он как-то остыл, опустил голову, потом вдруг заныл:

– А из-за чего поссорились-то?

– Из-за эпиграммы.

Он прозрел:

– Так это же поэзия!

– Ну и что?

– Это все меняет. Ну-ну, не горячись.

Он похлопал меня по плечу и как-то суетливо заскочил в квартиру. Я тоже пошел, бить его не придется.

Он закрыл за собой дверь на кухню и жарко шептал моему папе:

– Юрочка, мы не должны лезть в дела молодых! Подумай, они повздорили о поэзии, это так мило. Это так невинно. Нет, они уже взрослые, мы положительно должны им давать жить, дышать.

Папа, видимо, улыбался. Он был рад, что писатель остался целым, и по этому поводу отправил ВПЗРа за водкой. К ночи они спорили куда тише обычного, я засыпал, когда их чистый вечерний «гений» уже кончался.

Когда я уже стал аспирантом, Валерий Борисович женился во второй раз и уехал на ПМЖ в Германию. Ему все-таки нравился Лессинг.

В вас стреляли из пистолета? Вот и чудесно, в меня тоже не попали. Вспоминаешь детскую игру в прятки и вжимаешься в щели, которых оказывается так много на лице бытия. Когда же в вас стреляют из автомата – совсем другое дело. Здесь не вжимаешься, а бежишь, быстро бежишь, очертя голову, движешься с радостным комом в горле, хочется хохотать, как будто за вами гоняются в догонялки. Вдруг понимаешь, что пули маленькие и летят по прямой, а живое, оно движется по изгибам, и если только там, наверху, согласятся все-таки пересечь кривую и прямую, тогда что-то произойдет. Но тогда и не обидно вовсе, потому что если наверху что-то решат, то это наверняка случится – там работают серьезные и настойчивые ребята.

Пистолет и автомат, конечно, хорошо, а молнией в вас швыряли? Хотя бы, к примеру, шаровой? Святого мальчика Артемия Веркольского [13]убило молнией в поле, мужа соседки бабы Маши тоже молнией насмерть поразило в поле среди ясного неба. Когда я был маленьким, во время дождя молния ударила в асфальт в четырех метрах от меня. До сих пор помню этот толстый, в обхват, ствол энергии, переливающийся сотнями разных цветов, и как вскипела вода на асфальте, и как запахло озоном. И как я стоял, оглохший, и смотрел, как дождь прибивает к асфальту белый пар от удара молнии. Я не испугался, мне было красиво. Это было первое предупреждение.

Второе случилось, когда я редактировал епархиальную газету. Делал я ее тогда в одиночку, закупал бумагу, искал деньги, писал, фотографировал, верстал, сдавал в печать, забирал тираж и распространял по нашей епархии, которая тянется от Казахстана до Северного Ледовитого океана. А тут к нам в гости, на большую конференцию, приехали ректоры Духовных училищ и семинарий. С одной стороны стояли умнейшие архиепископ Евгений Верейский и протоиерей Владимир Воробьев, которые называли семинаристов «квартирантами» и «иждивенцами» и предлагали реформу Духовных школ. С другой стороны им противостояли многопудовые аналойные протоиереи, которые ничего менять не хотели и бурчали, что «все равно отстоят святое Православие». Тайно я был на стороне владыки Евгения и даже распространял среди наших семинаристов брошюру иеромонаха Иллариона (Алфеева) о необходимости реформы семинарий. Я был пойман, объявлен подрывателем устоев и нежестоко наказан. Между заседаниями гости гуляли по нашему Свято-Троицкому монастырю, зашли и ко мне в редакцию.